Он смотрел в никуда, и чесал, чесал, чесал свое лицо, а куски засохшей крови, мази, бородавок и полупрозрачные пластинки высохшей кожи сыпались на его подушку, грудь, и плечи, укрывали их, как слой белесого кунжута. Те, что покрупнее, были похожи на рис или геркулесовую кашу; они забивались под ногти Деннета и скапливались там, образуя мелкие катышки. Вскоре один из нарывов лопнул и выпустил ленту липкой желтой жидкости, где, как на липкой тянучке, повисло множество оторванных ногтями, но еще не спавших с лица струпьев. Гной потек по шее Деннета и пропитал ворот его больничной рубашки.

Взгляд медсестры встретился со взглядом больного, и она с трудом удержалась, чтобы не закричать – глаза Саймона Деннета нездорово блестели, а губы изогнулись в кривой улыбке, демонстрирующей чернеющие передние зубы.

Она выбежала из палаты, а когда вернулась с другой медсестрой, пациент спал мертвым сном. Мужчина не проснулся, даже когда она специальной лопаткой вычищала у него из-под ногтей слипшиеся от гноя остатки кожи. О выражении лица Саймона, смотрящего на нее в тот момент, медсестра так никому и не рассказала. Ни лечащему врачу, ни подругам, ни священникам, посещающим несчастного. Никому.

Убедившись, что ничего не забыла, медсестра закрыла дверь и удалилась, качая головой и глубоко вздыхая. Все же ей было очень жаль этого мужчину. Иногда болезни творят с телом и разумом людей поистине страшные вещи.

Саймон Деннет открыл глаза спустя час после отбоя. Он проснулся совершенно выспавшимся, но пока не ориентировался во времени, как это обычно бывает в первые минуты пробуждения, а потому просто положил подушку под спину и сел, все еще держа ноги под одеялом.

Сквозь голубые шторы пробивался свет фонаря. Саймон любил наблюдать за ним: если медсестра забывала задернуть шторы на ночь, он видел, как вокруг светлого ореола кружатся крупные мотыльки, ударяясь о лампу и друг о друга, обжигая крылья, но снова возвращаясь к необходимому им искусственному солнцу. Друзья с его прошлой работы назвали бы Саймона инфантильным: иногда он представлял, как кружится там, у фонаря, вместе с мотыльками. Как не чувствует тяжести в ногах, вечно пересыхающего языка и зуда по всему лицу; там он просто танцует с этими хрупкими созданиями, ведомый лишь ветром и собственным желанием прикоснуться к такому теплому, мягкому, исцеляющему свету. В эти моменты он завидовал самому себе – тому, кто сейчас парит среди хоровода крыльев в его собственной фантазии.

Но сейчас что-то за шиворот вытряхнуло Саймона из вымышленного мира. Отмахнувшись от наваждения, мужчина понял: фонарь погас. Внутри палаты семьсот девятнадцать воцарилась кромешная тьма.

– Тебе нравится, Сэм?

– Что? Кто это? – спросил пациент, еле ворочая пересохшим языком. Деннет не на шутку перепугался. Незнакомый мужской голос раздался совсем рядом, будто кто-то сидит на стуле рядом с его кроватью. Но ни стульев, ни людей рядом не было. Он был один.

– Тебе нравится твое новое лицо, Сэмми?

– Марта? – сказал Саймон, не веря в происходящее. Так сокращала и нарочито коверкала его имя лишь жена, которая уже несколько лет покоилась под статуей плачущего ангела на местном кладбище. Но голос Марты был мягким, и она слегка картавила, а сейчас с ним явно говорил кто-то другой. – Кто вы, что происходит? Это розыгрыш?

Мужчине хотелось встать и выбежать из палаты, лететь на тусклый свет кабинета дежурных медсестер, как мотылек, но каждую ночь у него отказывали ноги, и каждую ночь он был прикован к постели тяжестью собственного тела. Сердце мужчины, ослабевшее из-за количества потребляемых лекарств, сжалось, отчего грудную клетку сдавила боль.

– Я уверен, что тебе нравится, ты, кусок старого дерьма-а-а-а-а, – голос незнакомца взвыл и рассыпался по палате гортанным хрипом, отталкиваясь от стен и проникая глубоко в мозг Саймона Деннета. Тот хотел закричать, но не смог даже вдохнуть.

– Что, нечем дышать, Саймон? – с издевкой отозвался голос. – Нет, сейчас я покажу тебе, что такое действительно НЕЧЕМ ДЫШАТЬ.

Глаза пациента успели привыкнуть к темноте. Оглядываясь по сторонам в поисках незнакомца и судорожно хватая ртом поступающий в легкие воздух, Саймон почувствовал, как на его плечо что-то капнуло.

Потом еще раз, и еще.

Он посмотрел наверх и замер: с центра потолка и по стенам волнами стекала вода, поток становился все сильнее и сильнее, и спустя пару минут уровень воды достиг уже середины кроватных ножек.

Саймон Деннет метался по кровати. Он сбил подушку и простынь, сбросил одеяло на пол, пытался кричать и звать на помощь, по его щекам текли слезы, волосы, поседевшие от болезни и частично выпавшие, висели мокрыми клочьями, он весь вспотел, но так и не смог встать с кровати. Ноги стали чугунными и намертво приросли к ней.

Когда вода заполнила палату до самого потолка, Саймон, держась за горло и постепенно задыхаясь в бескислородной ловушке, как рыба в аквариуме, доверху наполненном оливковым маслом, разглядел какой-то предмет. Среди водорослей, тины, чьих-то вырванных зубов, волос и его собственных вещей что-то мирно покачивалось, приближаясь к Деннету.

– Трость. Мужская трость, – подумал он и потерял сознание.

Примерно в тот момент, когда в «DEEP FLOYD» Бенедикт выбил нож из рук Лизи Голд, толща воды в палате семьсот девятнадцать клиники имени профессора Шеффилда исчезла, не оставив за собой ни единого мокрого пятнышка. Она не проникала за пределы палаты, а потому ни одна из медсестер не подозревала о том, что еще больше поседевший Саймон Карлос Деннет этой ночью был на волоске о смерти.

И каким-то чудом ее избежал.

11

Она бессильно стучала по его груди своими игрушечными кулачками, и воды семи морей бежали из ее глаз, попадали на губы, которые кривились уголками вниз, и на язык, заставляя испытывать всю ту соль и горечь, которая обрушилась на ее хрупкие плечи.

Но никто не видел, как она рыдает – лицо девушки закрывала маска. Бенедикт это понял по ее тихим всхлипываниям, причитаниям и по телу, которое била мелкая дрожь. Он только слышал – но не видел, как тушь размазалась по лицу Элизабет Голд и черными трассами опустилась до самого подбородка. И черные капли эти срывались на нижнюю часть ее маски и безмолвно застывали там.

В ее душе бушевало разочарование и боль, перемежающаяся со злостью, ведь она так все хорошо спланировала. Она вернулась домой, немного перекусила салатом из свежих фруктов, которые заботливо приготовила ее мать, после чего поднялась на второй этаж и достала из отцовского сейфа, запертого на ключ, охотничий выкидной нож. Сталь завораживающе блеснула в теплом свете желтых ламп спальни. Лизи смотрела на лезвие, пока не увидела в нем свое отражение лица в узкой полоске металла, а чуть правее за собой голову мужчины в строгом костюме, который пристально смотрел на нее. Она испугалась и резко обернулась назад, выставив нож перед собой. Никто не собирался на нее нападать. Грудь Лизи быстро вздымалась, и сама она выглядела как загнанный маленький зверек, оскаливающий зубы в отчаянной попытке защититься.

«Показалось», – только и подумала Эл Джи, опустив нож и тяжело, шумно выдохнув. Она сунула лезвие в паз – прозвучал отчетливый щелчок стопорящего элемента, – после чего убрала в задний карман обтягивающих джинсов, которые она безумно любила и надела их специально для похода в бар.

Спускаясь вниз, Лизи хихикнула и покачала головой. Да, думала она, Элизабет, тебе нужно больше спать. Увидеть чужое лицо в куске железа, докатилась.

Она зашла в уборную, умелыми движениями поправила макияж, после чего достала из шкафчика с медикаментами, который висел над умывальником, пластиковую баночку и вытряхнула на маленькую ладошку две пилюли в белой желатиновой скорлупе. Лизи кинула их в рот и запила водой из-под крана. Какое-то время во рту стоял неприятный привкус хлора и металлов, делая ее слюну вязкой и неприятной, как слизь. Эл Джи с трудом проглотила возникший в горле ком, после чего посмотрела на себя в зеркало, убрала под левым глазом маленькую соринку от туши и вышла из уборной.