И сейчас Эдди бессознательно шел в дом лучшего друга, где ему были рады в любой степени потрепанности и расположении духа, даже настолько отвратительном. Этот ублюдок Маркус, размышлял Эдди, не посмеет увести у него из-под носа Элари.

Элари, которая насадила его сердце на крюк и подвесила под потолком своей спальни, а сама при этом напоминала скорее высеченную изо льда фигуру, чем живую девушку. Она могла сдавить ему горло, перекрыв дыхание, или пожарить на костре еще одно сердце, если бы оно у него было, – да сколько угодно сердец, – и Эдди не стал бы сопротивляться.

Но и отступать Беккер не планировал.

– Если нужно будет, – сказал он Дэну с порога, снимая джинсовую жилетку и развязывая шнурки, – я нахер повешу этого Лейна. Прямо при входе в универ. Веришь?

– Слушай, чувак, – отозвался Линч из самой большой комнаты, которую тот оборудовал под тату-студию, – забудь ты уже о ней. Вернись лучше к Эл Джи, она шикарная девочка, да еще и с ума по тебе сходит.

– Фарфоровая кукла без мозгов, – крикнул Эдди из кухни, фыркнув. Он уже изучил содержимое холодильника и состряпал себе бутерброд, состоящий из сосиски, криво отрезанного куска хлеба и двух литров кетчупа сверху.

– Зато фигурка, что надо, – ответил Дэн. Он вошел в кухню и, убедившись, что Эдди его видит, изобразил руками округлости в районе груди и бедер. – Блеск. А Элари плоская, как школьная доска моего младшего брата.

Эдди плюхнулся на стул и посмотрел на друга.

– Вот знаешь, есть такая собака – самоед?

– Ну? – заинтересовался тот.

– А ты – говноед, так что заткнись, – буркнул Эдди, демонстративно чавкая последним куском бутерброда.

Дэн смеялся так, что чуть не выронил из рук тату-машинку.

Эдди уважал работу лучшего друга – Линч учился мастерству татуировки, отдавая этому занятию все свободное время. Он был хорошим художником, и, при должном количестве практики, вполне мог стать мастером высшего уровня. Однако одна деталь очень сильно удивляла Эдди: как с таким корявым почерком, когда буквы расходятся и по высоте, и по наклону, то мелкие, то крупные, то вообще нечитаемые, можно было так хорошо рисовать? Будто конспекты под именем «Дэниэл Уильям Линч» писал один человек, а талантливым тату-мастером Дэном был совсем другой, возможно, брат-близнец первого. Эдди часто подшучивал над этим, и они вместе решили, что, оказавшись в аду, первым делом спросят, какой черт забыл добавить в мир хотя бы щепотку логики.

Закончив с перекусом, юноши двинулись в комнату, которая служила Дэну студией. Там располагался рабочий стол, очиститель, увлажнитель и дезинфектор воздуха, пачки с печатками, салфетками, заживляющей мазью, тату-оборудование, множество красок в небольших баночках, а на стенах висели отрисованные Дэном эскизы и фотографии его готовых работ. В основном Линч брал заказы на латинские надписи в стиле готики или треш-польки – это и сподвигло его выбрать именно курсы Роджера Силмана. Эдди, как единственный и лучший друг, согласился посещать их за компанию, в итоге преуспевая в латыни даже больше, чем сам Дэн. А еще именно там он познакомился с Элари.

Вероятно, успеваемость на курсах и Элари Браун были как-то связаны, но сам Эдди это всячески отрицал.

Пока Дэн вешал на стену пару новых эскизов и новые фото, Беккер расположился на большом белом диване при входе, закинув руки за голову и вытянувшись во весь рост. Он планировал остаться здесь с ночевкой, зная, что Дэн будет только за: они достанут приставку, закажут пару пицц и несколько бутылок пива – одним словом, хорошо отдохнут этим вечером. Мысленно выбирая, взять пиццу с острыми колбасками или просто попросить, чтобы добавили как можно больше шампиньонов, Эдди не заметил, как задремал.

Закончив с работой, Дэн не стал его будить. Можно сколько угодно подкалывать друг друга, но Линч видел, что последнее время самочувствие Эдди действительно ухудшается, и уже жалел, что повел его с собой на курсы – вряд ли в другой ситуации тот пересекся бы с Браун. Но сотворенного не вернешь, и Дэн решил, что сейчас он может сделать для друга только одно – дать ему выспаться. Линч отправился в свою комнату, надел наушники и погрузился в шутер.

Если бы Дэн зашел в свою студию примерно в то время, когда посреди «DEEP FLOYD» неприметная Лизи Голд держала наготове отцовский охотничий нож, то увидел бы, что лицо Эдди сначала перекосилось в гримасе боли и страха, а потом растянулось в несвойственном человеку оскале – оскале хищника, наблюдающего, как его жертва стоит в единственном, крошечном шаге от смерти. Из-под вспухших десен вытекла струйка крови, будто скоро там прорежется ряд новых, крепких и острых клыков.

Но Дэн не зашел, и через несколько секунд лицо Эдди Беккера вновь стало его собственным лицом. Наутро Эдди не помнил, что видел во сне, но странный металлический привкус во рту преследовал его еще несколько часов, не смываясь ни зубной пастой, ни кофе, ни жевательной резинкой.

10

В палате семьсот девятнадцать городской клиники имени Шеффилда погасили свет, как и во всех других палатах. Во взрослом отделении «отбой» проходил позже, чем в детском, но не менее строго и по собственному расписанию: в двадцать три ноль-ноль пациенты гасили свет, но могли оставить себе ночник, чтобы читать книгу, или работать за ноутбуком с меньшим ущербом для зрения, или все, что угодно – но выходить из палат и включать основной свет запрещалось. За тех, кто не мог встать, выключали свет и закрывали двери медсестры. Потом они удалялись в свои кабинеты пить чай с печеньем и дремать, периодически сменяя дежурный пост.

Медсестра, ухаживающая за Саймоном Деннетом, задержалась в проходе и посмотрела на своего подопечного: Деннет лежал, закрыв глаза и не двигаясь.

Она видела, как быстро он угасает, и даже немного переживала за этого несчастного мужчину – никто не знал, как ему помочь, даже лучшие врачи клиники разводили руками. Раньше, когда он только прибыл, они толпились вокруг него по несколько человек за раз, обсуждая кожные покровы, сочащуюся из них жидкость, рассматривая снимки и результаты анализов, перешептываясь и что-то быстро-быстро черкая в своих крохотных блокнотиках. Но позже, по мере ухудшения состояния больного и нулевой определенности диагноза, специалистов, посещающих палату, становилось все меньше, и в итоге остался лишь один лечащий врач, который был положен каждому шеффилдскому пациенту.

Никто не произносил это вслух, но все подозревали – нет, все были уверены, – что спасти его уже не удастся, и стоит просто дать Деннету спокойно проследовать в мир иной. Все, что они могли сделать для него, это обеспечить максимальную мягкость и безболезненность данного пути.

Перед тем, как закрыть дверь, медсестра прокрутила в голове, все ли она сделала. Окно закрыто, шторы задернуты, пациент накрыт, свет выключен, но это мелочи. Куда больше ее отвращала смена постельного белья: днем Саймон еще мог худо-бедно вставать, но с наступлением ночи силы, как и разум, покидали его вообще, и он постоянно мочился под себя. Всю эту кучу грязной зловонной ткани в желтых разводах она собирала и выносила в прачечную, стелила новое, чистое белье, но на следующее утро история повторялась. Да, она сама выбрала работу медсестрой и прекрасно знала, на что идет, но такой пациент, как Деннет, ей попался впервые. И ежедневные соломенные пятна на белоснежных простынях и одеяле в конечном счете стали не самым мерзким, что она познала рядом с больным из палаты семьсот девятнадцать.

Был еще звук.

Звук, который каждую ночь приходит к ней в кошмарах и доносится над ухом, если она не может уснуть. Скрежет сухих потрескавшихся ногтей по поросшему волдырями, грибком и струпьями лицу.

В первый раз медсестра услышала, как Саймон Деннет скребет свою больную кожу, когда протирала пол в его палате после обеда. Стоя спиной к пациенту и споласкивая швабру в ведре, медсестра услышала шорох, не слишком громкий, но достаточно резкий и ритмичный, чтобы перетянуть на себя внимание. Женщина посмотрела на пациента и инстинктивно отпрянула, увидев, как Саймон расчесывает пораженные болезнью щеки.