- Я тут, - сообщает мне Егор, освободивший санузел.

Он является в полотенце, обмотанном вокруг талии, весь розовенький от горячей воды, и без бороды. (Надеюсь, бритвенное устройство у него было с собой в рюкзаке, и мое он не трогал). Его лицо без растительности выглядит открытым и невинным.

- Глянь, что я нашла, - говорю ему с усмешкой, но несколько растерянно. – Опус называется «Алиса в волнах».

Поворачиваю ноутбук с текстом к нему. Мне смешно и жутковато, и у меня в голове два возможных объяснения этим совпадениям. Первое – он прочитал сие произведение, и зачем-то нарядился его персонажем. Второе – он сам написал сие произведение. В любом случае, прообразом героини явно являюсь я, а значит мы с автором либо знакомы, либо он просто наблюдал за мной со стороны.

Егор быстро заглядывает в текст, потом принимается искать в холодильнике завтрак.

- Что там? – спрашивает он, ничего не успев увидеть.

- Рассказ о тебе и Алисе, - бурчу я, - и о вашей любви в волнах. Автор – некто под ником Invisible Man.

Он достает банку паштета, и мажет себе бутерброд. Приятно видеть, что человек не ждет обслуживания, а обслуживается сам. Плюсик ему.

- Давай сегодня съездим в город, - предлагает он. – Погуляем, сходим на каток или еще куда.

Его гладенькая мордочка очень мила. Ничего не имею против бороды как таковой, но некоторым она не нужна категорически. Ему не нужна. Я хочу ткнуться губами в его щеку и легонько обнять, но что-то меня сдерживает. Что-то меня нервирует и настораживает. Дурацкая «Алиса в волнах».

Он поворачивается ко мне, обнаруживает мое смятение.

- Чем дело кончилось? – спрашивает несерьезно. – Я жил с Алисой долго и счастливо?

Я перематываю в конец текста, и вижу, что он обрывается. Герой ждет героиню на скамье вечерней набережной, и усе.

- Не дописано, - отвечаю. – Последнее обновление 24 декабря. А потом, видать, автор ушел отмечать католическое Рождество.

Именно 24-го чудила Егор схватил меня за локоть на вокзале. В ту жуткую пургу католического сочельника.

Он жует бутерброд, и обшаривает кухню.

- Кофе только растворимый? – уточняет, таращась в открытый навесной шкаф.

Я изучаю страницу Человека-невидимки. Других текстов нет, контактов нет, фотографии нет, даже комментарии закрыты. Только ник и недописанная «Алиса». Я рывком встаю, захлопываю дверцу шкафа перед Егоровым носом.

- Не получишь и растворимого, пока не прочитаешь рассказ, и объяснишь мне, что за херня, - сообщаю ему сурово.

Он быстро целует меня в лоб, и усаживается за стол перед ноутбуком. Заглянув ему через плечо, обнаруживаю, что он начал сначала, и читает добросовестно, а не как я. Удовлетворившись, насыпаю зерна в старенькую ручную кофемолку, и погружаюсь в приготовление завтрака. Нарезаю сыр, мясо, хлеб выбираю тот, что посвежее. Вожусь, и мельком посматриваю на Егора. И вижу, что его лицо, только что бывшее милым, свежим и расслабленным, наливается цементным раствором. Вижу, что его спина неудобно прямая и натянутая, поза принужденная и настороженная. Взор сосредоточенный и мрачно-тревожный. Он читает, и я не отвлекаю его. Я иду в ванную, иду убирать постель, иду на балкон для воскресного приветствия Геннадия. Соседа на балконе нет, и я быстро возвращаюсь на кухню. Употребляю завтрак, и посматриваю на читающего Егора. Если верить его облику, то он видит этот текст впервые. Если же он видит этот текст не впервые, то он – изумительный актер.

Я одеваюсь, вешаю космическую титановую сову на шнурок и на шею, крашу губы винной помадой. Я готова ехать в город, чтобы погулять, покататься на коньках, или еще чего. Нависаю над читающим Егором, кладу ладони на его голые каменные плечи. На нем по-прежнему лишь полотенце. В мониторе он отдается страсти с Алисой на бортике бассейна.

- Сразу видно, мужик писал, - бурчу я. – Сплошной детальный секс, а у героини из характеристик только внешность. Герой весь романтик, путешественник и борец с террористами, художник, музыкант, спортсмен и комсомолец, а у героини - атласная кожа и упругие сиськи с маленькими сосками. Ох уж эти авторы-мужики.

Егор запрокидывает голову, и настороженно смотрит на меня из-под взъерошенных волос.

- Как будто я писал… - бормочет он потерянно. – Но я не писал!

- Хм, кто-то из твоих знакомых? Наших общих знакомых?

Он трет лоб двумя ладонями, и натужно выдыхает.

- Тут много того, чего никто не знает, - бормочет он потерянно. – Мои мысли, понимаешь?

- Нет, - сразу честно отвечаю я.

- И я – нет.

Но я начинаю подозревать, что на каток мы сегодня не пойдем.

Занятное явление. Когда ты хочешь психовать, а тебя успокаивают, ты только вдохновеннее распсиховываешься. Когда ты хочешь психовать, а кто-то начинает психовать следом, ты успокаиваешься, чтобы успокаивать его. В общем, я чмокаю Егора в макушку, и говорю:

- Объяснение наверняка найдется. Так ведь часто бывает: ты чего-то в упор не понимаешь и пугаешься, а потом все проясняется, и ты поражаешься тому, насколько все элементарно. Давай пока забудем про эту графоманию.

Он кивает, и закрывает вкладку. Он загрузился, но решил сделать вид, что нет.

Вечер. Едем в электричке домой – утомленные, нагулявшиеся под завязку. Моя голова покоится на его плече, его рука обнимает мою талию, его рот не закрывается. Он рассказывает о том, как украл у соседа в кемпинге крольчиху, потому что тот плохо с ней обращался. Крольчиха оказалась беременной и больной, она родила девятерых крольчат и вскоре умерла, и детей пришлось выкармливать молочной смесью для грудничков. Он рассказывает, что мечтает иметь свой маленький остров где-нибудь в районе архипелага Фиджи, жить там вдвоем с любимой женщиной (мной), и иногда приглашать друзей. На острове будет правило – никакого одноразового пластика. Ни пакетов, ни упаковок, ни посуды. Ни контейнеров, ни бутылок, ни пленки, ни ватных палочек. Никаких продуктов, продающихся в полиэтилене.

- Предприятие, на котором ты работаешь, - говорит он, - это фабрика по производству мусора. Каждый леденец – это новый фантик, который переживет и конфету, и того, кто ее съест, и его детей, и внуков. Пластик – это лютая боль, до борьбы с которой наша страна нескоро дозреет.

Он рассказывает, что на нашем острове был бы маленький водопад, в котором мы купались бы голыми, а входным билетом для желающих погостить была бы хорошая песня под гитару, или красивый рисунок на песке. Или умение разводить огонь трением.

- Ты быстро заскучаешь на острове, - говорю я, - на одном месте. Даже со мной.

- Конечно, - подтверждает он. – Это пристанище на пару недель. А потом мы отправимся в какое-нибудь другое место. Я до сих пор не был в Непале.

Он рассказывает что-то еще, а я дремлю на его плече. Мне не слишком важно, что именно он говорит. Если вдруг станет важно, я смогу прочитать все на странице Человека-невидимки.

Я собиралась проштудировать опус Инвизибла после поездки в город, но как-то не складывается. День был насыщенный – с катком, кино, долгим топтанием праздничных улиц и концертом под занавес. Теперь мы лежим на разложенном старом диване, и нам хорошо. Свет выключен, шторы не задернуты. У нас две елки и десять свечей. Бумажная цепочка порвалась там, где Егор задел ее головой, и два свободных хвоста болтаются низко над полом. Если бы у нас был кот, он бы весь избесился. Мы лежим на диване и целуемся. Я предполагаю, что сегодня Егор будет спать не на раскладушке. Нам хорошо.

Утро. О, ужас, как же я зла! Я как обласканная птица в райском заповеднике! Здесь есть теплое одеяло, теплые руки и ноги, и теплое туловище. Здесь есть теплое дыхание, и волосы, пахнущие моим шампунем. И я должна вылезать отсюда, пялить на себя свитер и джинсы на флисе, грузиться в электричку? Зачем? Кому это вообще надо? Я знаю, чем мы сегодня будем дружно заниматься коллективом. Будем торчать в комнатушке для чаепитий, и ныть о том, что придется торчать здесь завтра. А завтра мы все накатим винца с утреца (потому что к новогодней ночи надобно начинать готовится с утра), подобреем, повеселеем, и кому-нибудь обязательно не захочется ехать домой, потому что дома пусто и бестолково, и новогодних чудес ждать уже не умеешь.