В подъезде тихо, в квартире – тоже. Я сбрасываю сапоги и пальто, и сразу лезу в шкатулку с украшениями, таящуюся в маленьком выдвижном ящичке мощного комода. Мой паутинный ромб на месте, да и куда ему деться? Чудик в красной шапке с торчащими ушами всучил мне идентичный ромб.

Какие-то загадочные происходят обстоятельства.

Мне почему-то расхотелось смотреть сериал, и шоколадку расхотелось. Я перекусываю наспех, и иду на балкон, откуда тянет куревом. Сосед высовывается из-за перегородки, перегибаясь через перила. У него лысина со лба расползается на полголовы, а спереди торчит островок черно-седого чубчика. Он тощий и скрюченный, и в любые холода курит на незастекленном балконе в майке-алкоголичке.

- Привет, Геннадий, - говорю я ему.

- Привет, Дарья, - отвечает он. – Чего это ты взъерошенная, как цыплак затоптанный?

У него хриплый стариковский голос, хотя он не старый еще, пятидесяти нет. Кожа у него на щеках дряблая, и покрыта пупырышками, похожими на раздражение после бритья. Глаза у него добрые, и весь он источает скорее позитивную энергетику, чем нет. Он единственный из соседей, с кем я знакома.

- Маньяка встретила, - говорю я ему. – На вокзале прицепился, еле отогнала.

Он сплевывает вниз, в темноту, зажимает коротенький окурок тремя пальцами – большим, указательным и средним, и усердно рассматривает его. Там остался один фильтр, который летит в темноту вслед за плевком.

- Ща, Дарья, момент, - говорит сосед, и исчезает за перегородкой.

Я заворачиваюсь в расстегнутую куртку и дрожу, но жду момент. Ветер не в эту сторону, и на балконе не так ужасно, как было бы с ветром. Геннадий возвращается быстро, и протягивает мне что-то маленькое и тубусовидное. Это газовый баллончик.

- Танюха оставила, - поясняет сосед. – Противоманьячное устройство.

Жена недавно ушла от него, и он разбазаривает добро, которое она не взяла. Я уже получила в дар отличную сковородку, мягкое покрывало для кресла, пять штук свечек в стаканах и бутылку мартини. Геннадий пытался подарить мне напольный вентилятор, но у меня уже есть один, а места в однушке мало.

Я благодарю за баллончик, мы бросаемся друг в друга тремя словами на тему «как прошел день», и расходимся в покое.

Ночью бурный снегопад что-то где-то оборвал, и по этому поводу отключили свет. Я, матюкаясь, расставляю по квартире стаканы со свечками, кое-как собираюсь на работу, и воздерживаюсь от покраски лица. По моему опыту, если красишься при свечке, потом получаешь удар при встрече с первым зеркалом при нормальном свете.

На улице – мистическое иномирье. Темнота, снежные горы и равнины, фонарей нет, дворников нет. Люди во дворе откапывают свои машины, я с трудом пробираюсь через воздушное студеное изобилие, нагребая его в сапоги. С неба больше ничего не валит, ветрище с ног не сбивает – в общем, я уже почти довольна. Но пока добираюсь до вокзала, от физической нагрузки взмокаю вся.

В здании вокзала нужда волочит меня в дамскую комнату, а на обратном пути, пролегающем сквозь зал ожидания, я замечаю красную шапку-ушанку, лежащую на дерматиновом диванчике. Компанию шапке составляют голова со светлой бородой (довольно жалкой), и тело, лежащее в позе сжавшегося бомжа. Я еще надеюсь тихо пройти незамеченной, но через миг надежда разбивается о взгляд, уткнувшийся в меня из-под меха. Он увидел меня, о нет!

- Привет, - говорит он, улыбаясь лягушачьим ртом с крупными зубами, бодрячком вскакивает, и потягивается сладко. Как будто на перинах царских почивал.

Шапка его свалилась при вскакивании, и теперь я вижу взлохмаченные патлы соломенного цвета, не мывшиеся минимум дня три. Я вижу длинный тонкий нос со слабовыраженным горбом, и светло-серые глаза, полные счастья и любви. Я вижу бредовую фланелевую рубашку цвета апельсина, люминесцентно горящую под расстегнутым пуховиком, и ее ярко-синие пуговицы.

- Ты здесь ночевал… - бурчу я, против воли остановившись. – У тебя деньги-то есть?

Он быстро оборачивается на свой рюкзак, как бы желая убедиться, что его не сперли, пока он спал. Рюкзак у него такой потрепанный, словно живет с ним еще со школы, причем, в школе им на каждой перемене играли в футбол.

- Есть, - отвечает он радостно, и тянет носом. – У тебя сегодня те духи, которые были на море. Когда мы гуляли по набережной, я от них кайфовал. И когда сидели в кафешках, и когда валялись в номере на кровати, и когда закапывались в песок…

Начинается. Нет, я не буду доказывать ему, что не была с ним ни на каком море, не кайфовала в кафешках на кровати, и не закапывалась в песок. Толку-то спорить с сумасшедшим?

- Как твоя бабушка? – спрашивает он со вниманием. – Ты говорила, она болеет.

Я напрягаюсь. Да, бабушка болела, и умерла два месяца назад. Я перебралась в ее квартиру. Теперь мне приходится ездить из этого городишки на работу электричкой, зато не надо платить за съем. Снимать жилье в большом городе дорого, чего уж там.

Я не спрашиваю его, откуда он знает про бабушку. Я все поняла. Какой-то козлина из моих знакомых снабжает его информацией, типа облегчая подкат. Да, кто же нынче нормально клеит дев? Ретрограды всякие, да конформисты. А козлина из знакомых забавляется, хотя это, в общем-то, не забавно совсем.

- Я пошла, - говорю ему мрачно, и ухожу.

У меня впереди сорок минут езды, пора вздремнуть. В вагоне я затыкаюсь наушниками, отгораживаясь от общества, и пытаюсь уйти в негу. Закрываю глаза, и вижу лягушачий рот и апельсиновую рубашку.

Наша фирмочка занимается изготовлением всяких упаковок, пакетов, этикеток, фантиков – короче, производит тот мусор, который вечно валяется мимо урн и контейнеров, а в особо тяжелых случаях – в кустах, в лесу, и на берегу реки. На этаже у нас все блестяще и зеркально – офис в новеньком бизнес-центре. Лифт здесь стеклянный, бесшумно и гладко плывущий, на двери не нацарапано «freedom of sex». Пол здесь скользкий и светоотражающий. Каждое утро у меня кружится голова, когда я захожу сюда, но потом, к счастью, проходит. Моя начальница носит стрижку «ежик», закрытые платья в пол, и громадную яркую бижутерию. Наш сияющий офис сияет вдвойне из-за новогодней атрибутики, а из-за украшений Верандревны сияет втройне. Голова у меня перестанет кружиться к обеду, не раньше.

Едва распаковавшись, иду в комнатушку, где мы пьем чай. В столь ранний час здесь уже кучкуется некоторая часть нашего коллектива. Здесь кадровичка Анжеличка, привалившаяся задом к столу, и тискающая бумажный кофейный стакан. Ее, как обычно, облепляет юбчонка, кончающаяся примерно там, где кончается жопень, и она, как обычно, поминутно ее одергивает. У ее туфель каблуки-небоскребы, и я все время внутренне сжимаюсь, когда она в этих туфлях спускается по светоотражающим лестницам. Анжеличка читает стихи Серебряного века и учит французский, разбирается в музыке и кино (я сейчас не про Нюшу и «Трансформеров»), плетет макраме и любит готовить, но ее выбеленные волосы и вульгарный наряд обычно уводят впечатление о ней куда-то не в те дебри.

Наши творческие креативные художники-дизайнеры Дима и Веник спорят о том, в каком ключе должна быть выполнена корова на пакете молока – реалистичном или мультяшном. Дима отстаивает свою позицию азартно и рьяно, прибегая к активной жестикуляции и мимике, и к крепости своего баса – в общем, всячески пуская в ход экспрессию. У него классная фигура, и я вынужденно прилипаю взглядом к его узким джинсам. Он замечает мое внимание, и возмутительно подмигивает мне. Он - первый альфа-самец и обольстивец нашего коллектива, и, при наличии жены и двух маленьких детей, слывет знатным кобелиной. Впрочем, слава его может быть преувеличена (хоть даже им самим) – истина неведома мне. Вениамин, более известный как Веник, в дискуссии упирает на маркетинговые исследования, и его доводы, изобилующие сухими числами, не впечатляют. У него в ушах тоннели, на руках ремешки и феньки, а сам он – лохматый сутулый дрищ, и на его болтающиеся штаны я не смотрю. Он слывет задротом нецелованным, но, опять же, я не в курсе.