- А на это?
- Вряд ли, Латаль.
Он чуть-чуть раздражается, и мне это приятно. Приободренная, беру новую внешность – сухопарую строгую наружность возлюбленного Одеоса из зодвингской обители. Уж перед этой-то личиной жрец не устоит! Делаю неторопливый поворот, и застаю Эйрика хохочущим по-ребячески, нараспашку. Догадался, наконец, что я просто шучу.
- Ты сейчас спишь… - я бормочу, вдруг поймав летящую мимо мысль, как сачком. – Укрылся снежной шубой, и исчез. И ничего для тебя нет.
Он никогда не видел снега, и, тем более, шубы из него. Он не вполне понимает, о чем я силюсь сказать, да и сама я – не вполне понимаю.
========== 24. ==========
Поляна украшена яркими лоскутками, соломенными чучелками, бусами из шишек и желудей. В самом центре возвышается алтарь бога леса. Он состоит из бревен и веток, из шкурок животных и сушеного мха. На нем покоится большая миска с водой, в которой плавает главный герой гуляний – прекрасный бело-синий феотис. Он цветет всего один день в году, и заслуживает внимания к себе. Рядом высится алтарь моей госпожи, богини праздника и удовольствия. Он сплетен из гибкой лозы, опутанной тряпичными лентами, косами, шнурами и нитками. На нем покоится кувшин с вином…
Очередной праздник цветения феотиса, символизирующего окончание очередного сезона дождей. Одна из деревень долины – такая же, как многие десятки других. В каждой из этих деревень сейчас идентичное гуляние. В каждой на видном месте возвышается знамя Пларда – небесно-голубое полотнище с гордым белоснежным парусом. Солдаты посетили общину за общиной, воткнули в каждой флагшток с полотнищем, и сообщили жителям, что отныне те являются подданными Пларда, и обязаны платить дань. И что в случае возражений поселение будет сожжено, а жители – пронзены копьями, и оставлены на съедение птицам и червям. И что если кто-то имеет сомнения, то может навестить деревню ниже по течению реки, и осмотреть пепелище. Возражений и сомнений не было почти ни у кого, и желания ходить вниз по течению реки тоже. Навьюченные оружием солдаты выглядели так, что им хотелось отсыпать дани прямо сейчас, не дожидаясь срока.
Все вокруг меня так, как положено. Столы с яствами, проседающие в грунт от своей тяжести, костры, искры, песни, хороводы. Девицы и юноши прыгают через пламя, незатейливо заигрывают друг с другом, дарят друг другу витые шнурки, кожаные ремешки, и шарики из меха. Среди шнурков появилось много по-плардовски бело-голубых. Старшее поколение угощается жареной дичью и солеными грибами, хлещет вино и брагу. Жрец с покрывалом на голове стоит меж алтарей, скрещивая на груди клеймованные руки. В одной руке у него обоюдоострый нож, в другой – букетик лесных цветов. Девица в венке, в возбужденном ожидании ножа, кружится в хороводе. Лохматым котенком я сижу на коленях знойной брюнетки в черном кружевном платье. Минэль полюбила этот облик, и отказалась от облика гнилозубой старухи. Я обещала, что мы больше не будем дружить, и мы не дружим. Я просто сижу у нее на коленях. Другие присутствующие сущности недовольны нами. Ею – за то, что водится со мной, а мною – потому что это я. Презренная изгнанница, которой не место на празднике жизни, не говоря о празднике феотиса. Эй, вы, не хамите там! Природу не запретить! Пусть я заперта в Мире, но я все еще сущность! И быть мне оной до конца времен.
Небо темнеет, воздух свежеет, действо близится к кульминации. Жрец думает о том, как аппетитно благоухает жареная дичь, и что ему наверняка ничего не достанется. Минэль отрывает кусочек мяса от своей утиной ножки, и кладет на кружево передо мной. Я жую, энергично мурлыча.
- У городских жрецов мелкого пошиба теперь фобия, - бросает беззвучную реплику Минэль. – Боятся, что их отправят служить в деревню.
Угу, и прецеденты уже были. У них, бедолажек, и так все грустно, теперь еще и это. Конклав, героически созванный секретарем Булочкой, не принес желаемого избавления. Слишком многие участники воздержались, слишком разрозненными были голоса высказавшихся. Заседали пять суток, и не высидели ничего. Некоторые голосовали за Хальданара, натужно меняя почерк, трясясь над анонимностью. Кто-то вывел его имя нерешительно-бледными буквами, замалевал, и жирно, с каким-то отчаянием, написал имя другое. Кто-то, обреченно махнув рукой, поддержал кандидатуру Булочки. За малолетнего сына почившего Владыки не проголосовал никто, и тот с ликующим облегчением вернулся в школу. Плард остается без Владыки, объединенные земли – без верховного жреца, и ряды духовенства вибрируют нервами. Пользуясь ситуацией, плардовский городничий сократил количество духовных лиц в Суде чинов, и урезал снабжение Первого Храма из казны. Первый Храм в ответ не благословил военный поход на пустынный Мхемат, и поход пришлось отменить, к немалой злости городничего. В общем, тенденция наметилась тревожная. Деревенский же жрец стоит у алтарей, недалеко от знамени с парусом, и у него нет печалей, кроме взыгравшего аппетита, не находящего утоления.
Минэль привлекает к себе внимание местных. У нее благородные осанка и манеры, и платье диво как хорошо. Молодежь обоего пола заинтересована ею: кто поскромнее – бросают взгляды, кто посмелее – подходят знакомиться. Она выглядит явной горожанкой, и ее наличие будто бы перекликается с наличием небесно-снежного знамени. Город, в котором эти люди никогда не были, о котором почти не слышали и совсем не думали, начал проникать в подвижные умы.
Гулянка смолкает, обрывается на жадном вдохе. Будто верхушку свечи срезает раскаленный клинок. Народ, пятясь, расступается к краям поляны. Громогласная речь жреца разносится над лесом. Веер крови жертвенной девицы подобен вспышке. Вино в кувшине, смешиваясь с кровью, богатеет оттенком. Жрец, оросив алтари, и отшвырнув кувшин, крепким шагом удаляется с поляны в свою хижину. Я не спрыгиваю с коленей в истертую траву, и не кидаюсь за ним следом.
Я бегу вдоль реки, вдоль извилистого невысокого бережка, по мягким кочкам. Трава здесь густая, сочная и хрусткая, небо открытое, не забитое кронами. Я в обличии мальчишки. Вместо белой шерсти у меня белые волосы, вместо когтистых лапок – грязные босые ноги. На мне короткие штаны и длинная рубаха – все как у людей. Вода в реке теплая, я это заранее знаю, и впрыгиваю в нее с разбегу. Брызги летят стеной, солнце в них играет, блеск слепит глаза. Я скачу по песчаному дну, шлепаю ладонями по воде, брызги летят, солнце играет…
Моя жизнь кажется мне пригоршней разноцветных леденцов, подкинутых в воздух. Тем самым мигом, когда они долетели до верхних своих точек, и замерли перед срывом вниз.
Сегодня охотник носил воду с реки для бани, курсировал туда-сюда. Его толстая неповоротливая жена сидела у хижины на лавке, вышивала рубаху. Когда резвый охотник приближался к берегу, я перекидывалась в его жену, и рассаживалась на ласковом песочке. Бедолага, он ум вывихивал, пытаясь понять, каким образом она всякий раз добиралась быстрее. И, что немаловажно, зачем. По ту сторону пути, у хижины, уму женщины тоже доставалось. Но ведь весело же!
Я плещусь, резвлюсь, приплясываю. Васильковые стрекозы скользят над водой на фоне бликов. Мое человеческое сердце изнывает от своей песни. День такой яркий, как будто два дня случились одновременно, наложились друг на друга, и умножились. Солнца так много, как будто оно направилось на меня одну, сэкономив на остальных.
- Хорошо скачешь, - летит из зарослей рогоза грубый мужской голос, мрачная ухмылка.
Реплика мажет серой краской по моему дню.
В примятом пятачке сидит сутулый мужик, с лицом обрюзгшим и щетинистым, со взглядом старого дворового пса. Я разворачиваюсь к нему корпусом, приближаюсь, улыбаясь кричаще.
- Тебе бы тоже скакать, Татиль, - замечаю мягко. – А иначе зачем это все?
Мужик делает из своего лица моченое яблоко, кисло и мутно морщась.
- Затем, что я глупая, - с безнадежной тоской выжимает он.
