Татиль – сущность поля, слуга бога труда и хозяйства. Она научила людей варить хорошую отраву против насекомых, портящих посевы, за что была изгнана из Межмирья. Она сделала это специально, потому что истомилась в монотонности дома и пассивности бытия. Решила, что в Мире у нее будет такая жизнь, на какую тратить время своей вечности не жалко. Стремительная, острая, полная чувств и свершений.

- О тебе столько толков, - бубнит Татиль голосом немолодого и несчастливого мужика. – Как ты играешь, любишь, учишься, меняешь Мир. Мы все – не забыли про тебя.

Да, и некоторые из вас позавидовали мне. Упустив, что я из угара состою, а они - нет. Плоская и тупоугольная сущность поля решила, что она может стать кем-то другим.

- Зато теперь тебе можно общаться со мной! – восклицаю сочно. – Вот и выгода!

Моя насмешка жестока, и я смущаюсь. Мне жаль простушку-Татиль, для которой Мир никогда не станет своим, потому что всякий побег цепляется корнем за поле, а вне поля для него быть противоестественно. Вне поля он вянет, сохнет, и рассыпается в труху. Или становится сожранным кем-то.

- Можешь пойти со мной, если хочешь, - потускнев, пожимаю плечами, и отгоняю маячащую перед носом стрекозу.

- Надеешься придумать, как меня сожрать? – сухо смеется Татиль, переводя смех в кашель.

Я чуть-чуть отвыкла от собеседников, которые слышат мои мысли, и всю меня чувствуют, как себя. С людьми в чем-то труднее, а в чем-то легче.

Я не нахожу, что ответить, поэтому делаю резкий взмах ногой, отчего осколки реки осыпают Татиль с плеши на голове до мозоли на пятке. Обрызганная, она вскидывается было в возмущении, но тут же обмякает, и неуверенно улыбается.

Зависнув на корточках над кучей термитника, вспоминаю Плард. Город сейчас такой же, как этот термитник – копошащийся и подвижный в своей густонаселенности. Туда съехалось столько народу, что мест не осталось не только в ночлежках и домах гостеприимных жителей, но и на площадях, где можно постелить коврик для сна. Администрация, наконец, спохватилась, и запретила въезд в город всякого, кто не местный, и не торговец. Многие чиновники этот запрет предлагали давно, но градоначальник не хотел влезать между Ставленником и его поклонниками. Всякая борьба с этой любовью – масло в огонь оной. Каждый день, проведенный Ставленником в заточении – каждый день его мученичества – порция питательной субстанции для пламени любви. Чтобы не продолжать растить героя, городничий распорядился выпустить Хальданара из темницы, и предоставил ему роскошные покои в своем имении. Тучи стражи ведут за ним наблюдение день и ночь, во сне и на горшке. Контакты, переписка под запретом, но об этом не распространяются. Городничий утомился от дурацкой шумихи вокруг приблудного жреца; она для него подобна хромоте – дефекту, осложняющему деятельность. Он готовится провозгласить себя императором, но момент неподходящий - ведь в таком шуме его могут не расслышать! Его звезде придется соперничать за внимание со звездой Хальданара! А он уже созрел, настроился. Уже придумал название великому своему государству – Лорелия. Городничий – не поэт, творческие искания ему не близки, поэтому он не пошел в дебри, а позволил молвить нутру. Лорелия – это имя его любимой дочки. Назвать империю в ее честь – маленькая блажь стариковской души.

Я бросаю термитник, бреду дальше. Стряхиваю с себя тоскливый душок, которым слегка заразилась от унылой сущности поля. Сочетание крон и неба похоже на витраж в зодвингском Дворце правосудия. Каким он был до катапульты плардовцев, разумеется. Лес, исполосованный лучами, пропитанный птичьим пением, обыкновенен в своем великолепии. Когда люди бродят по нему – в поисках грибов, ягод, дичи, собирая хворост, или просто гуляя – они видят его именно таким. Но… Лес обыкновенен за мгновение до. До того, как наполниться лентами сущностей, будто сгустками воздуха, толпящимися и переплетающимися, и проникающими друг в друга. Отвыкнув от межмирной картины, я едва не вскрикиваю ошеломленно, и кручусь на месте, нелепо и напугано, как делал бы на моем месте человек. Совершаю рывок, чтобы побежать куда-то, но не чувствую ног, и вскинутых рук не чувствую тоже. Оболочка растворена, мое тело – лента, я в клубках с другими, в системе с другими, как капля в ливне.

Я слышу зов, и взмываю ввысь. Скольжу меж подруг и сестер, скольжу внутри них. Пронзая слой сущностей, попадаю в слой света – попадаю в луч бога. Не родной красновато-оранжевый свет богини праздника и удовольствия, а чужой синевато-стальной свет бога власти. Я – в Надмирье, и оно состоит для меня из чужого господина. Я перемешиваюсь с его сиянием, с этой металлической далью без горизонтов, и теперь я – единое целое с ним. В Межмирье клубятся сущности, в Мире течет время, а я – в объятиях бога, и для меня нет ничего другого. Мы с ним заполняем вселенную, мы заполняем муравья, сидящего на листе подорожника. Мы заполняем недоумение охотника и уныние Татиль. Мы заполняем бесконечность времен и пространств, бесконечность циклов, начал и концов. Я слышу звон масс крошечных колокольчиков. Это бог власти говорит со мной.

========== 25. ==========

Лорелия похожа на своего отца, почти как одна колонна на другую. Ее миниатюрное сухонькое тельце так же по-детски непредставительно выглядит за столами, как тельце городничего. Ее ладошки столь же потешны, и башмачки едва не кукольны. Ее поступь так же легка – будто бы неполное касание земли. Ее взор так же отрешенно-тверд – взор человека, который всегда над пустяками и глупостью. Когда она тихо разговаривает, ее слышат яснее барабанного боя. Городничий не зря души не чает в дочке. У него есть два старших сына, но те будто бы подкатились к нему от другой яблони. Один гуляка, прожигатель жизни, другой рубака, проглоченный войной. Ни один из них не умеет видеть далеко и мыслить стройно, и ни один не хочет. А Лорелия давно знает, в чем ее назначение, и полностью соответствует ему.

Однажды она увидела во сне невообразимо огромный корабль – такой большой, что не поместится в море. Палуба его была речной долиной, и где-то ближе к корме зеленела Венавия. У левого борта шипели на солнце полупустынная Сардарра и пустынный Мхемат. У правого борта звенел кирками горный Зодвинг. Россыпь прочих городов меж ними призывно пахла солью и ветром. Все они величественно расправляли плечи под белыми плардовскими парусами. Лорелию так потряс ее сон, что она заболела после него. Он оставил такое жгущее и пугающее послевкусие, словно был не сном, а путешествием в запретный мир. Будто она соприкоснулась с тем, чего до нее не касался ни один человек. Когда она рассказала обо всем отцу, тот не понял ее чувств, но вдохновился своими. Когда муж Лорелии погиб в одном из сражений, ее видение повторилось. Но на сей раз она вернулась из путешествия спокойной и укрепленной, как возвращаются со встречи с покровителем.

Я никогда не интересовалась ею. Мое внимание привлекают страсти, пороки, рвения, а ее эмоции так упорядочены, что за них не зацепиться без кошачьих когтей или горного снаряжения. Она кажется мне колодцем – неприметным и стоячим, и глубоким до головокружения. Дно этого колодца так далеко, что скрыто не только от людей, но и от сущностей. Если бы бог власти не сообщил мне самолично, я бы так и не узнала, кто его настоящий Ставленник.

Она гуляет по парку усадьбы с маленьким сыном, а я гуляю неподалеку в девичьем обличии состоятельной гостьи. Ей бы хотелось компании Хальданара, но тому запрещено покидать покои. Ночью она вновь придет к нему сама, а пока ее тонкое лицо припудрено затаенным светом. Ее подошвы даже меньше трогают землю, чем обычно. Она стрижет волосы коротко, до подбородка, как не делает никто из женщин Пларда. Эта прическа придает ее облику какой-то сдержанной свободы. Присев на скамейку в тени платана, она замечает меня, и приветствует легким кивком. Беззвучно, одними губами с духом улыбки, она обращается ко мне по имени, и так же беззвучно добавляет «благодарю».