========== 1. ==========

Если на деревенские праздники заходят незнакомцы, их никогда не гонят. Наоборот, их привечают и щедро угощают, потому что знают: сущности могут являться в любом обличии. Я, например, люблю оборачиваться кошкой или ребенком-мальчишкой, потому что они шустрые и неприметные. Девочек люди стерегут – считают, что девочки подвержены дурным влияниям злых обитателей Межмирья, а мальчики бегают сами по себе, никто не обращает на них внимания. На самом деле среди нас нет добрых и злых. Мы не помогаем людям, и не пакостим. Мы только наблюдаем, и несем богам все, что видим. Мы видим деяния и помыслы, истину и ложь, правоту и заблуждения. Мы видим, что на сегодняшнем празднике цветения феотиса жрец принесет богу леса неугодную жертву. Бог желает невинную деву, но та, что дожидается своей минуты в венке из трав и цветов, уже не чиста. Весь год жители деревни будут страдать от гнева леса из-за ошибки жреца. Тропы будут путаться, уводя людей в глухие темные чащи, зверь будет сбивать охотников со следа, ягоды и грибы не уродятся, топоры переломаются о стволы. Мы знаем это, но ничего не скажем. Мы просто наблюдатели, глаза и уши богов, их слуги и подданные.

Я сижу на руках у старухи, я – белый пушистый котенок. Старуха гладит меня по шерсти, ее руки сухие и дрожащие. Ее рубаха пахнет дымом костров и скисшим молоком, ее длинные седые волосы свисают с худых плеч и сгорбленной спины, как водоросли. Это сущность слова, слуга бога власти. Ей подносят яства и вино, и разговаривают учтиво. Люди уважают стариков, как будто те вскоре должны стать духами. Но никто не может стать духом, человеком или богом. Мы все просто появляемся собой.

- Тебя почитают больше других, - говорит мне старуха. Она тихо бормочет, склонившись ко мне, касаясь моей шерсти тонкими губами и дыханием с запахом браги. – В плясках и забавах возносят тебе хвалу.

Я – сущность вина, слуга богини веселья и удовольствия. Больше меня люди любят только сущность целебных трав, помогающих от похмелья.

- У них тяжелая жизнь, - отвечаю я, не открывая рта. – Чем злее обыденность, тем громче гуляния и пиры.

Старуха треплет меня за шкирку, улыбаясь гнилыми обломками зубов.

- Не пытайся умничать, Латаль, тебя это не красит, - крякающе смеется она.

Мои подруги и сестры уважают меня меньше, чем люди. Сущности охоты, земледелия и рождения не хотят считать меня ровней. Минэль – сущность слова – полагает себя кладезем порядка и мудрости, а меня – котомкой сумасбродства и бестолковости. Как будто у людей не хватает сумасбродных и бестолковых слов.

Поляна украшена яркими лоскутками, соломенными чучелками, бусами из шишек и желудей. В самом центре возвышается алтарь бога леса. Он состоит из бревен и веток, из шкурок животных и сушеного мха. На нем покоится большая миска с водой, в которой плавает главный герой гуляний – прекрасный бело-синий феотис. Он цветет всего один день в году, и заслуживает внимания к себе. Рядом высится алтарь моей госпожи, богини праздника и удовольствия. Он сплетен из гибкой лозы, опутанной тряпичными лентами, косами, шнурами и нитками. На нем покоится кувшин с вином. Над кувшином вьется шершень – моя сестрица, сущность песни. По краям поляны – столы, уставленные жареной дичью, солеными грибами и свежими ягодами. Вокруг алтарей детвора водит хоровод. Девица в венке, уготованная в жертвы, кружится с ними. Она может спасти себя от смерти, а жителей деревни – от года неудач, но она молчит, потому что правда опорочит сына старосты, а она любит его. Словом, она молчит, потому что дура. Мы не вмешиваемся в дела людей, но мы не беспристрастны. Некоторые люди нам нравятся, некоторые нет. Кому-то хочется помочь, а кому-то – уронить на голову сухую березу. Эта девица, кровь которой в конце праздника зальет оба алтаря, вызывает у меня презрение. Люди верят, что она попадет в Межмирье и станет одной из слуг леса, а я радуюсь, что это не так. Человек не может стать духом, а дух – человеком. Но духи могут вдохновенно притворяться.

- Ты только посмотри на нее, - я беззвучно смеюсь. – Она собирает сердца, как землянику.

Эноль - сущность охоты в обличии воителя - огромного и статного красавца-мужчины, очаровывает местных девиц окладистой бородой и тяжелым боевым топором. Ей дарят витые шнурки, кожаные ремешки и шарики из меха. Каждый подарок – приглашение на свидание. Деревенские мужчины злятся, но обычаи не позволяют им погнать нахала. Его щедро угощают вином и брагой, надеясь, что он напьется и ослабнет, но сущность не может захмелеть. Эноль будет забавляться, пока ей не надоест.

Сын старосты играет на гуслях и поет. У него красивый голос и красивое лицо. Все любят его, слушают с наслаждением. Все видят ясного благодетельного юношу, мы видим трусливого мерзавца. Но ничего не говорим.

- Минэль, почему мы ничего не говорим? – не открывая рта, спрашиваю я старуху. – Эта деревня живет лесом. Он кормит ее, согревает зимой, укрывает от врагов. Все эти люди могут умереть, если лес будет против них.

Старуха ласково теребит мою шкурку.

- Ты глупая, - смеется она. – Не вмешиваться в дела людей – это закон.

Минэль служит богу власти, и считает, что власть всегда права. А я считаю, что власть права до тех пор, пока кому-то не хватит смелости бросить ей вызов.

- Забудь свою вздорную мысль, и никогда ее не повторяй, - советует она серьезно. – Не гневи богов, подруга.

Солнце спускается, заросли заполняются тенями. На поляне разводят костры. Люди в плясках похожи на верхушки тонких деревьев, которые тревожно мотает ветер. Длинные цветные рубахи становятся серыми в сумерках. Люди в плясовом трансе забывают себя. Далеко по лесу летят звуки бубнов и колокольчиков, выкрики песен и заклинаний. Все пьяны, кроме маленьких детей, жреца и Эноль в обличии воина. Жрец единственный, кто не участвует веселье. Он стоит меж двух алтарей, его голова под покрывалом, лицо невидимо в тени. Его большие руки перекрещены на груди. В одной руке он держит обоюдоострый нож, в другой – букет лесных цветов. Его босые ноги теряются в маленьком пятне невытоптанной травы. От жесткого мяса у него разболелся зуб. Он думает, что у Эноль дивный топор, и хочет себе такой же. Борода Эноль кажется ему более мужественной, чем его собственная, и ей он тоже немного завидует. Он не разделяет трепетного ликования людей, и хочет, чтобы все поскорее закончилось. В хижине у него есть шалфей, и отваром можно утихомирить больной зуб. С покрывалом на голове он напоминает себе старушку.

- Жрец не чтит богов, - говорит Минэль сурово. – Не чтит традиции. Он оскорбляет лицемерием и людей, и богов, и нас.

Он получил мантию от отца, но служение Надмирью – не его призвание. Или он просто пока не готов сродниться с этим поприщем.

- Он еще молод, - отвечаю я. – Еще не осознает свою важность.

Минэль чихает, едва не выронив меня.

- У тебя летит шерсть, - ворчит она. – И я никак не могу понять твоей любви к людям. Они такие грязные, грубые, примитивные. От них плохо пахнет, и у большинства из них противный голос.

Я взбираюсь по ее рубахе, и усаживаюсь на плечо.

- Они так быстро умирают, то и дело болеют, - продолжает она. – Им постоянно то холодно, то жарко. Они то уставши, то голодны, то хотят чужую жену или чужого мужа. Они любят эти глупые вещи – амулеты, бусы, тотемы, шнурки и ремешки. Почему они считают, что богам есть дело до этих бестолковых атрибутов?

Я трусь головой о ее острый подбородок с натянутой тонкой кожей, и она кривится, отплевываясь от моей летящей шерсти.

- Тебе нельзя выходить в Мир, - говорю я дружелюбно. – Ты брюзжишь, как настоящая человеческая старуха.

- А ты мурлычешь, как настоящая кошка.

Наверху, в плешах крон, появляются звезды. Они еще бледные, но становятся ярче с каждым кругом хоровода. Ветер совсем стих, ветви недвижимы. Песни, крики, бубны и колокольчики набирают мощь и напор, они точно раскручиваются, накаляются, ускоряются, рвутся… и вдруг резко смолкают, словно верхушку свечи срезает раскаленный клинок. Это жрец поднял вверх руки, подав сигнал. Люди пятятся к краям поляны, не отворачивая лиц от алтарей, одна лишь девица в венке остается в центре. Она смотрит на жреца со счастливым ожиданием, будто он принес ей самый желанный подарок. Его могучий голос громом разносится над лесом, вспугивая ночных птиц. Он обращается к богу леса – главному богу для этой деревни, и Эноль склоняет голову, слушая слова с пиететом и глубокой любовью. Он обращается к богине праздника, и я довольно улыбаюсь своей кошачьей мордочкой. Моя сестрица, сущность песни, перекинулась из шершня в светлячка, и вьется близ венка девицы. Минэль, в общем-то лишняя здесь, скучает под старой липой. Девица плачет, но это от восторга, а не от горя. Жрец жестом велит ей встать перед ним, и единственным взмахом вскрывает ей горло. Кровь выглядит черной, пламя костров оставляет отблески в ней. Люди кричат и воют в экстазе, они хлопают, топают, бьют в бубны, стучат палками по столам и лавкам. Лицо жреца невидимо, но я знаю, что он морщится и скрипит зубами. Он берет с алтаря моей госпожи кувшин с вином, подставляет его под черные струи. Кровь и вино смешиваются в зелье, полном жизни, силы, продолжения, обещания. Новым взмахом жрец окатывает зельем алтари, бросает кувшин где-то рядом с жертвенным телом, и твердым шагом покидает поляну. Изможденные в плясках люди рассаживаются за столы, с аппетитом налегают на остатки яств. Бодро звучат разговоры, смех, шутки, споры. Кто-то запальчиво предлагает кому-то побороться на руках. Только сын старосты тих и беззадорен. Он украдкой поглядывает на мертвую девицу и подергивает плечами, точно в легком ознобе. Минэль сидит за столом со всеми, вкушает жареного глухаря. Я спрыгиваю с ее колен в измятую, истертую траву, и убегаю в заросли.