- Я созову конклав, - говорит секретарь так тихо, как будто надеется, что его не услышат. – Мы сами выберем Владыку.

Городничий выпрямляется и вытягивается в своем кресле, чуть улучшая сочетание маленького себя с большим столом.

- Это очень смелый шаг, - отзывается он с недоверием, отлично расслышав. Он хочет добавить что-то вроде «хватит ли у вас характера?», но сдерживается.

Голосованием Владыку выбирали всего дважды в истории Пларда – когда наводнение уничтожило Конверт, и когда действующий Владыка был обвинен в измене, и его решения аннулированы. Оба случая произошли когда-то в глубине веков.

- Простите, господин секретарь, не видится ли вам эта мера избыточной? - продолжает городничий аккуратно. – Не вполне соответствующей ситуации, осмелюсь выразиться…

А собеседник непременно согласился бы с ним, если бы не эти присвоенные территории и полномочия, и совершенно новый порядок, который повис над головами, укрыв своей тенью. Хрупкий старичок нарастил такую массу, что для противовеса теперь важен каждый фунт.

- Его дядя может стать попечителем, - продолжает градоначальник мягко, как бы уговаривая и утешая.

Временный главный жрец не желает слушать, и немалым усилием сохраняет почтительный и цивильный вид. Он тянется за платком, дабы промокнуть потный лоб, вспоминает, что платок теперь на полу, а не в кармане, и непредставительно выталкивает воздух изо рта вверх, сдувая челку.

- Меня тревожат паломники, ваша милость, - сообщает он, возвращаясь к теме, прерванной и порванной темой приемника.

Люди начинают пребывать. Пока - из близлежащих поселений, но это только потому, что из дальних мест они еще не добрались. И городничего изрядно беспокоит это слово – «паломники». Потому что оно означает веру и страсть, а не просто любопытство, как ему бы хотелось. Народная вера – сила разрушительная, тайфуноподобная. Не говоря уже о народной страсти.

- Меня тоже, - признается градоначальник. Узкие прищуренные глаза его при этом шершавят гранитной крошкой. – Приговор Ставленнику повлечет за собой истерику.

- И неважно, виноват он, или нет, - вторит ему секретарь.

В этом моменте они находят согласие.

Городничий бережно перемещает кота с коленей на стол, и тот, потревоженный, презрительно встряхивается. Мелкая шерсть кружится среди пылинок в острых полуденных лучах.

- Госпожа Айола сообщила, что характер повреждений указывает на самоубийство, - говорит городничий, вставая. – Линия, угол и глубина разреза выглядят так, как если бы человек сделал его самостоятельно, своей рукой.

Секретарь встает тоже – немалое удивление поднимает его, надавив на рычаг.

- Это спорно, - отзывается он нетипично звонко. – Я лично осматривал тело…

- Вы сомневаетесь в компетенции главного городского лекаря? - градоначальник поворачивает голову полубоком, как птица в поисках лучшего обзора.

Секретарь в замешательстве, он теряется и сдувает челку. Он обучен врачеванию, как и всякий жрец, но это не ставит его вровень с главным городским лекарем.

- На нее не могли повлиять? – предполагает он быстро, пока не передумал.

При этом он вновь смотрит на меня в упор, и это не доставляет мне радости.

О чем ты, кто мог повлиять на госпожу Айолу? Уж не какая-нибудь лысая морщинистая кошка ли, у которой темное пятно на лбу напоминает яблочный огрызок?

Впрочем, я бы не слишком доверяла доктору, который не справился с кишечной инфекцией, и обвинил в многих смертях более талантливую, успешную и любимую родителями сестру.

Городничий начинает шагать по кабинету, сопровождаемый взглядами желтых, зеленых, голубых кошачьих глаз. У него поступь и осанка молодого танцора, а не пожилого чиновника.

- Если мы не найдем убийцу, - говорит он, останавливаясь перед высоким зеркалом, обрамленным костяной рамой, - нам придется его назначить. У вас есть кандидат?

Секретарь гневно щелкает зубами, отчего его милые щечки чуть вздрагивают.

- Назначать виновных – не в наших устоях, - бросает он с брезгливостью. – Владыка должен быть отмщен!

Городничий пропускает реплику – ему неинтересны сентиментальности, и всякие игры в честь.

- Если мы обвиним Ставленника, нас снесут, - произносит он с оттенком печали.

Конечно! Я же говорю – самоубийство! Показания такой важной персоны, как госпожа Айола, громко прозвучат на суде. Неважно, что городничий сам в них не верит, равно как и секретарь, как не поверит и весь Первый Храм, и самые отпетые поклонники Торнора.

- У вас были разногласия с Владыкой? – словно мимоходом любопытствует городничий, поймав лицо собеседника в зеркале.

То приобретает сероватый оттенок – даже в отражении видно.

«Разногласия… - думает временный главный жрец, в сухой ярости забывая дышать. – Я молился на него! Какие могут быть разногласия с живой святыней?!»

Он с натугой переводит дух, сдувает челку. Отросшие пушистые волосы придают его облику дружественной простоты и веселья, но в моменты умственного раздрая раздражают и отвлекают его.

«Я знаю! – думает он суматошно. – Понимаю, чего ты хочешь. Единодержавия! Ограничил полномочия Совета, упразднил Народное Вето, теперь хочешь замести в угол Первый Храм. Не позволю!»

Не только это. Городничий много деталек подкрутил в свою пользу, пока не осела пыль побед, не смолкли парадные барабаны. Он умен и предприимчив, этот тонкий старичок со смешными детскими пальчиками. Победы не ослепляют его, овации не оглушают. Он не блаженствует на волнах народной любви, вскипяченной огнем триумфа, он методично и расчетливо строит свой дом из разнокалиберных, плохо стыкующихся друг с другом, но очень прочных камней. Свою империю.

- Соблаговолите ли вы отужинать у меня на днях? – предлагает он, читая в зеркале лицо собеседника.

Секретарь освежает облик быстрой каплей улыбки.

- Это доставит мне подлинное удовольствие, - с глубоким кивком отвечает он.

Я замечаю, что стол жесткий, когда Эйрик становится мягким. Вроде все было нормально – крепко сжимающие его тело бедра, соленая кожа с запахом солнца, первозданная гармония движений и выдохов-вдохов, и, главное – ясное понимание, что к чему, и что зачем. Но… Он сдулся и обвис. Потерял интерес. Устранился. И принялся зашнуровывать штаны, как ни в чем не бывало.

- Мм?.. - тяну в некотором смятении. – Уж этих-то слабостей у тебя не было!

- Угу.

Он не испытывает эмоций по поводу события, но чувствует, что не против перекусить. Он вообще как-то рьяно полюбил перекусы в последнее время.

Я спрыгиваю со стола, поправляю одежду. Доски пола скрипят и проседают под ногами, визгливая брань просачивается сквозь стену. Окно завешено плотной шторкой, а за ним – фиолетовый вечер. Постоялый двор перегружен – он на пути стекающихся в Плард ставленникопоклонников. За отдельные комнаты пришлось платить втридорога. Пиво здесь хорошее, а постельное белье совсем ветхое - полупрозрачное, штопанное. Но выстирано нормально, почти без пятен.

- Мне пора подыскать кого-то другого, да? – спрашиваю со скукой.

Эйрик кое-как стягивает шнурком волосы в хвост. Получается очень небрежно, но ему идет. Что-то пиратское появляется в чернявом неопрятном человечке, какая-то музыка пытается звучать.

- Не знаю, - отвечает он, действительно не зная.

- Далеко ходить не надо, - бубню я, наблюдая за своей трепещущей тенью. – Симпатичный паренек по соседству!

С ареста горцев миновало уже куда больше семи дней, но Одеос не уехал в Зодвинг, поскольку я не передала ему приказ Владыки. Я перекидываюсь в стройного юношу с золотистой кожей, и, крутнувшись вокруг себя для демонстрации, простецки интересуюсь:

- На такое тельце мальчик клюнет?

Эйрик дергает ртом в легком недовольстве, и скупо бросает:

- Вряд ли.

Меняю облик на его чудоносный – копирую в точности, вместе с разгильдяйским кучерявым хвостом и укороченными штанами. Делаю поворот, являя все свои стороны, и вопрошаю с надеждой: