- Люди любят мучеников, - говорит Минэль, сидящая возле меня на густой траве. – Они любят не тех, кто дал им блага, избавил от напастей, развеселил, защитил или утешил. Нет. Они любят тех, кто пострадал больше, чем они сами.

Я знаю это. Но мы с тобой больше не дружим, дорогая. И больше не будем дружить никогда.

- Тех, кому не повезло, - продолжает она с напором. – С кем обходились несправедливо. Кого угнетали и терзали. Кто погиб молодым и красивым. Кого принесли в жертву.

На ней восхитительное платье - пышное, черное, кружевное. Черный – цвет разума, логики и правоты в Пларде. Члены городского правления всегда облачаются в этот цвет, собираясь на свои заседания. Судьи и магистры тоже его уважают. Минэль выглядела ровно так же, как сейчас, когда явилась в покои Торнора, и перерезала ему горло. Угольные волосы и наряд символизировали ее правоту.

Мы уже много спели о Хальданаре, а теперь – завершающие куплеты. Мы оживляем его образ таким пряным ингредиентом как мученичество. Минэль взяла нож не по собственной инициативе – она исполнила волю своего господина. Да, бог власти, с тобой мы тоже, увы, не друзья.

Одеос выходит на берег обнаженным, и набрасывает тунику на мокрого себя. Ткань липнет к коже, и слегка просвечивает. Чуть теряет в белизне, чуть приобретает в прозрачности. Панорама реки без его вытянутых очертаний кажется пустой и неприкаянной.

- А ведь это всего лишь слово, - говорит Эйрик, до сего момента думающий о том, что хочет цыпленка, жаренного на вертеле до хрустящей корочки, кувшин терпкого вина, и певицу с лютней. – Ни чудес, ни благих деяний, ни подвигов. Одна наглая болтовня подняла его. И расшевелила народ.

Сущность слова самодовольно ухмыляется из своего платья.

- Верно, - подтверждает она.

Лицо Одеоса кривится гримасой, а тело, отделившись от разума, стремглав сгибается и разгибается, подхватив «Истории под седыми парусами». Страницы обители слова рвутся из переплета, и летят в стороны мятыми клочками.

- Ты!.. – опешивший Эйрик реагирует не сразу, но радикально.

Он вскакивает в вертикаль, и уверенно бьет буяна кулаком прямо в нос. Тот роняет книгу, и отвечает кулаком прямо в глаз. Минэль презрительно фыркает, и, приняв естественный облик, уходит в Межмирье, не прощаясь. Я наблюдаю нелепую схватку, не вмешиваясь – зная, что все закончится быстро и с пользой. Крепкий двурукий жрец слегка наваляет щуплому однорукому Чудоносцу, устыдится до трагедии, и примется вымаливать прощение. И, скорее всего, при случае купит ему новую книгу.

========== 23. ==========

- Люди начинают пребывать, - напряженно молвит секретарь Первого Храма, временный глава плардовского духовенства.

При этом он глядит в окно с вниманием, как будто люди пребывают прямо во внутренний двор ратуши.

- Пока – из близлежащих поселений, - продолжает он, хотя его собеседник-градоначальник не может не располагать данной информацией.

Кабинет очень просторен, он открывается окнами с противоположных сторон здания, и пронзается солнечными лучами насквозь. Его оформление – нежно-зеленое, белое, лимонное – выглядит таким свежим, что почти дает прохладу. На воздушных ротанговых столиках и этажерках, на матерчатых стульях и кружевных ковриках располагаются кошки – лохматые, гладкие, лысые. Городничий слегка сдвинут на кошках – это единственная зазубрина на его шлифованной практичности. Он сидит в своем солидном кресле за солидным столом, и гладит мощную откормленную зверюгу, хрипло мурчащую у него на коленях. При этом мыслями он ускользнул, и безнадзорный язык его неаккуратно бросает:

- Разберусь.

Временный главный жрец, встряхнувшись, резко отворачивается от окна.

- Вынужден предостеречь вас от решительных шагов без согласования с нами, - выдает он с давлением. Голос у него слегка болтается – как рубаха, которая не по размеру.

Городничий не удерживает кислый смешок.

- Вам бы со своим решить… - бормочет он в сторону. – Что у вас происходит, господин секретарь?

Жрец весь сморщивается, как от протяжной ноющей боли, и гасит инфантильный порыв спрятать лицо в ладонях. Этот миловидный пухляш вызывает у меня желание срочно поесть сдобных булочек, запивая их сладким ягодным молоком. У него чудесные мягонькие щечки, сочные девичьи губки, и добрые-предобрые глаза цвета мшистых древесных стволов – в точности такого же цвета, как у Хальданара. Аппетитной своей ручкой он достает платок из кармана туники, чтобы промокнуть вспотевший лоб, но не доносит шелковый клочок до места – роняет на пол.

- Безумие… - шепчет он, не заметив потери платка. – Беспрецедентный случай, ваша милость!

В Первом Храме – хаос, кавардак и дым, всеобщая потерянность и кручина. Церемония вскрытия Конверта должна была впрыснуть ясности и благополучия в жреческую жизнь, но имя, выдавленное с трибуны оледеневшим горлом человека-булочки, стало шоком для каждого. Торнор назвал приемником своего сына. Выбирать родственников – это дурной тон, но не запрещено официальными правилами. Проблема в том, что мальчишке всего тринадцать, он учится в школе, и до верхней степени ему еще четыре года. А до посвящения – того больше.

Секретарь долго вглядывается в меня, сидящую на подоконнике, будто видит за кошачьим обликом сущность. Этот неравнодушный, чтящий традиции и чистоту человек симпатичен мне, и я испытываю некоторую неловкость из-за его искренних переживаний. Вокруг его сознания вьется мысль, что Торнор сошел с ума, и он шарахается от этой мысли, боясь скользнуть по ее краю. Владыка, тем более умерший, это почти божество. Усомниться в нем – это преступление против Надмирья, всего порядка вещей, и самой жизни! Мне немного стыдно за его муки, потому что Торнор был абсолютно адекватен. Он выбрал в приемники надежного, ровного и умного мужчину средних лет, одного из своих приближенных – предсказуемый и скучный выбор. Именно его имя большинство ожидали услышать, но я заменила конверт. Прошу прощения, Конверт. Получила нужные почерк и подпись, получив нужное обличие, и махнула писульку. Делов-то. Труднее оказалось снять с пальца вросшее в него кольцо-печатку, но я смогла. Немного мыла, немного терпения, и писулька была опечатана. Кольцо вернулось на место, подлинник сгинул в печи – все шито-крыто! Я чрезвычайно порадовалась данной успешной операции, и наградила себя тортом с воздушной горой землянично-сливочного крема.

Когда городничий сидит за своим рабочим столом, он выглядит не слишком внушительно. Стол громоздкий, тяжелый, высокий, а человек за ним головой похож на старика, а телом - на отрока. Он ставит локти на столешницу, отчего кисти рук у него оказываются на уровне лица, и, выглядывая из-за переплетенных пальцев, он с некой игривостью молвит:

- Парень смышленый…

- Он ребенок! – мигов взрывается секретарь, как вызревший нарыв, который чуть ковырнули хирургическим инструментом.

- Не скажите. За морем в его возрасте принимают царствование и командуют армиями…

- Он не жрец!

- Так посвящайте его поскорее!

Секретарь вдруг весь стихает, как ветер с окончанием грозы, оседает на стул из ротанга, и захлопывается в глухую раковину. Миниатюрный тонколицый дедушка, беседующий с ним из-за ветвей пальцев – без пяти минут первый император по эту сторону моря. Он завоевал столько городов, подгреб к себе столько цивилизованной суши, что среди бардов, шутов, и всяких весельчаков, стал называться воробушком на коне. Мелкая птичка, управляющая крупным скакуном, понятно? Людям осторожным, менее веселым, он стал казаться фигурой почти мистической, выходящей за границы естественного. Секретарь принадлежит скорее к осторожным, чем к иным, и в этот момент почти нескрываемой дерзости собеседника он вдруг чувствует занозу ненависти, впившуюся в живую мякоть.

«Ненависть – это страх, - думает он с тоской человека, стоящего в шаге от проигрыша. – Мне стыдно за себя. Стыдно за всех нас».

Первый Храм – единственный барьер, который этот наездник не перескочит, не заметив, не затопчет копытами, смешав с пылью. Единственная реальная узда. Они, плардовское духовенство, не могут позволить себе ни малейшей слабины.