- Ты не осталась… - бормочет он едва слышно. Для человеческого уха вообще неслышно, но я разбираю. – Ты изменилась, Латаль, – добавляет он отчетливо. – Что ты делаешь вообще?

Я дергаю плечами, отвечаю с ухмылкой:

- Живу, дорогой. Просто живу в пространстве, которое вокруг.

Он смотрит на меня странно, и неосознанно отходит еще чуть дальше. Я спокойно стою у окна – изящная девушка в голубом платье – а ему кажется, что из-под моего облика просвечивает медведь. «Наверно, я разлюблю вино» - шуршит в нем нелепая мысль. Что-то сдвигается в моем облике, и Эйрик поспешно поясняет:

- Я чувствую себя в ловушке. Как будто у меня зависимость. Как будто я от тебя завишу.

Это правда, но неужели я так ясно дала это понять? Ведь не собиралась без нужды.

- Пойдем гулять, любимый друг, - предлагаю ласково. – Море сегодня тихое, изумительное. Поплавай со мной, пожалуйста.

Ну, все, беда. Он боится меня. Ласковый тон представляется ему вуалью угрозы, просьба превращается в повеление. Я была мила, заботилась о нем, искренне желала поддержать, но он запомнил медведя, отпечатал в себе ту легкость, с которой я освободила его из заключения и возвысила Хальданара, проникся бирюзовым даром Корнелии, и все – человечности во мне не осталось. Он видит во мне существо, а не девицу.

- Но я ведь и есть существо, - говорю осторожно, будто ступаю на хрупкий лед. – И разве это плохо?

Он дергает головой в одну и другую сторону, и отвечает неуверенно:

- Не знаю. Ты хорошее существо; я видел тебя прекрасной! А сейчас я вижу, что тебе нравится пользоваться своим превосходством, и ты больше не хочешь дружить с людьми. Я не смогу тебя любить, если ты попытаешься превратить меня в игрушку.

Немного обидно это слушать. Когда я успела сделать ему что-то плохое?

- Я всего лишь хочу, чтобы ты вернулся, - бубню понуро. – Чтобы был таким, как раньше – злым на судьбу, но добрым к себе. Ты себя запираешь, как будто хоронишь, а хоронить надо мертвых, а не живых.

Ему не хочется заниматься жизнью - всеми этими движениями, думами, поисками решений, всякими отношениями, вкусами, цветами. Вещи, разговоры, развлечения, истории, путешествия, задачи, действия, победы – ему ничего не надо. С людьми иногда случается такая болезнь.

- Но любовь-то тебе еще нужна? – спрашиваю глухим голосом, приближаясь к нему, и хватая за локоть, когда он дергается, чтобы опять шагнуть подальше.

Он не вырывает локоть, но весь сжимается, будто я подбираюсь к нему с кнутом. Будто я – мешок, из которого может выпрыгнуть любой из многочисленных злодеев, и свершить какое угодно бесчинство. Будто я доверху набита сплошными злодеями!

- А ты меня любишь, Латаль?

Когда он говорит, его рот почти не шевелится. Словно губы сшиты свободными стежками, позволяющими размыкаться едва-едва. Нижняя половина лица густо кучерявится, потому что он давно не брился; а перечеркнутый шалаш на щеке – уже совсем заживший – светит розовым, потому что он сегодня скреб его ногтями с отвращением. Кожа Эйрика пахнет его кожей – это один из лучших ароматов в Мире.

- Ты считаешь меня достойным себя и выше себя? Если нет, то это не любовь.

Мне расхотелось на берег. Что я там не видела, в общем-то? Моря живут от начала времен, как и сущности, и будут жить до конца времен. А Эйрик такой краткий, как одна ворсинка в огромном ковре.

- Мне жаль, что люди не становятся духами после смерти… - бормочу, забывшись, вжимаясь губами в лохматую челюсть.

- Я не умираю.

- А что ты делаешь в этой комнате?

Он такой чуткий, как будто не совсем человек. Я отказалась от идеи тащить его куда-то против воли, и солнце сразу вернулось на границу тел. Лучи-дорожки вновь пронзают нас щекотным родством, похожим на весну.

Он гладит ладонями мою спину, мои волосы. Его касания едва не растворяют мою оболочку.

- Я бы не хотел быть духом, - говорит он. – У нас есть смерть, а у вас вообще никакого спасения. Что ты будешь делать, когда ничего не станешь хотеть?

- Ждать, пока чего-то захочу.

Он как-то весь сминается и расползается, подобно намокшей бумаге. Из его мышц вытекает остававшийся там характер.

- Мне очень жаль тебя, Латаль, - говорит он с глубинной болью. – По-моему, ты совсем не понимаешь, на какую пытку обрекли тебя боги.

Вечная жизнь в мире людей – это пытка? Не знаю, я бы скорее назвала это баловством.

========== 14. ==========

Мы сидим за столом, и плетем важные колдовские амулеты – те, которыми пользуются таинственные чудоносцы. Дурацкие ожерелья из ниток и ракушек, браслеты из монеток, цепочки из ремешков. Получается скверно, коряво. У меня почему-то неуклюжие пальцы, а Эйрик вообще не умеет создавать всю эту красоту – ему ее всегда создавали дружественные девицы. Он злобно посмеялся, когда я предложила заняться чудоносной атрибутикой, но спорить не стал, а в процессе даже увлекся. Результат нашей работы скорее неудовлетворительный, но хотя бы руки заняты, и я, конечно, надеюсь, что он втянется, вспомнит. Я не оставляю надежд его вернуть. Резкий, напористый стук в дверь отвлекает нас.

Хальданар, нарисовавшийся на пороге, упакован в темный холщовый балахон до пят, укрыт глубоким капюшоном. Он теперь слишком знаменит и значителен, чтобы слоняться по ночлежкам подгнивших городишек, и потому явился инкогнито. Плотно прикрыв за собой дверь, он скидывает капюшон, с нетерпеливой досадой щурится на Эйрика, и повелительно выплевывает в него:

- Растворись.

Тот не поднимает головы, продолжая монотонную возню с бусами из абрикосовых косточек. Достопочтимый Владыка гильдии жрецов совсем не пугает его – его в последнее время никто из людей не пугает. Хальданар суров и горяч. Его ноздри раздуваются, челюсти каменно сжаты. Его раздражает сам факт визита, а тут еще этот…

- Эй, Перьеносец… - гадливо начинает он, а я встаю, и жестом обрываю его.

- Говори, зачем пришел, - предлагаю улыбчиво.

- Ты знаешь, зачем, - рубит Хальданар, шагая вглубь нашей трухлявой комнаты.

- А ты все-таки скажи, - я улыбаюсь шире. – Если даешь обещания, которые не можешь выполнить без помощи, так умей о помощи просить.

Он так свиреп, как будто я в чем-то виновата, или Эйрик в чем-то виноват. У него глаза, как трещины, из-под насупленных бровей их не видно. Я подбираюсь к нему мягкой поступью, кладу руки на грудь. Он отшатывается, будто у меня раскаленные булыжники вместо ладоней.

- Латаль, ты либо на моей стороне, либо нет, - хрипит он. – Либо участвуешь, либо нет. Брось свои развлечения. Я уже поговорил с городничим, поздно отказываться.

Как же быстро он ко всему привыкает! Куда ни ткнется – тут же свой. Роль важного человека уже так присохла к нему, что он берется решать проблемы властителей. Только вся сила его – во мне, и от этого не уйти.

Плардовцы наглеют, распускаются. Они держат Зодвинг за горло своими вояками и данью, и теперь желают дочку городничего в плен – для дополнительных гарантий. Городничий в панике, ради единственной дочери готов кланяться до земли, а если главе города кому-то и кланяться, то тогда уж главе духовенства. Хальданар не смог отказать себе в удовольствии пообещать ему, что сбережет девицу, но теперь он должен найти ей замену, а заменить ее могу лишь я. Внешность у нее специфичная, первую попавшуюся бродяжку за нее не выдать.

Я льну к груди, беспокойной под мешком балахона, тычусь носом в тесный вырез, пытаясь дотянуться до запаха кожи. Хальданар, дергая кадыком, глядит поверх моей макушки на Эйрика, занятого бусами – абсолютно равнодушного к ситуации, похожего на ребенка с побрякушками, которого не заботят дела взрослых.

- Я не нахожу в твоей голове благодарности, - шепчу я, подняв невинные глаза. – Почему ты не думаешь о том, чем заплатишь мне за услугу?

- Потому что я не буду платить.

Он отодвигает меня решительно и резко, я даже слегка теряю равновесие. Ослабшие растекшиеся ноги вынужденно просыпаются, впиваясь ступнями в пол. Эйрик отрывается от косточек, возмущенно дрогнув. Глубины его организма не приемлют грубостей к тем, кто выглядит, как женщина. Хальданар машет передо мной указательным пальцем, как ментор при нравоучениях.