Молва о нем заполняет уста. Здесь, на пленуме, перед общим сборищем за овальным столом, все успели пошептаться узкими группками в недожженных беседках, а я успела послушать. Достопочтимое общество полагает, что этот приблуда ой как непрост. Явился из ниоткуда, и тут же вспрыгнул на вершину. Значит, он хитер. Либо за ним стоит кто-то столь могущественный, что все желаемое для него возможно. Либо он держит старого Миродара на коротком поводке, а это опять же означает, что он не лыком шит. Главу высшей гильдии поди-ка прижми к ногтю, если он сам, кого хочешь, прижмет. За кустами, клумбами и богами-инвалидами не смолкает задавленная шумиха – все под впечатлением от Хальданара из Предгорья, ныне зовущегося Хальданаром из Зодвинга. Все косятся на него, мучительно обдумывая каждое слово, что скажут ему, и каждый чих, что в его присутствии себе позволят. Никто не знает, как вести себя с темной лошадкой, и оттого атмосфера на сборище напряженнее стандартной.

Данный пленум – традиционное собрание правящей верхушки Зодвинга. Верхушка состоит из глав гильдий, и советников городничего в составе двенадцати мудрейших мужей. Толпа получается внушительная, но это все фон, суета. В законотворческую элиту входят владыки всех объединений: гильдии торговцев, артистов, мореходов, охотников, ремесленников, земледельцев, строителей, и прочих-прочих, но подлинной властью обладают лишь владыка горняков, имеющих монополию на добычу богатств гор, и владыка жрецов, имеющих монополию на умы и души людей. Советники – это скорее дань приличиям, чем реальная сила, так что решения городничего зависят, в основном, от того, чей голос прозвучит убедительнее и громче – голос главного горняка, или главного жреца. И моя задача в том, чтобы слышно было одного лишь Хальданара.

Владыка гильдии горняков – человек твердый. Он много десятилетий на посту, через его руки проходят такие богатства, какие не воображают себе самые состоятельные люди Пларда. Он давно заправляет и армией, и правосудием, и контрабандой, и ворами, не говоря уж о городничем и его советниках. У этого человека есть два сына – хваткий старший, и рохля младший. Незадолго до пленума я немного похозяйничала в их поместье, и в результате отец оказался отравлен вином, а старший сын – повинен в отравлении. Теперь гильдию возглавляет младший сын, и я могу не тревожиться, что Хальданара потрут лицом о колено в дискуссиях и прениях.

Если что, все живы. Эйрик заставил меня пообещать обходиться без убийств, и я пока обхожусь. Это произошло, когда Минэль нашла Корнелию в одном поселении далеко на востоке, и я с торжеством сообщила ему, что скоро он будет отмщен. Он схватил меня за руку, глубоко побледнев; его глаза стали похожи на бешеные водовороты в темных омутах.

- Не надо, - прошептал он. – Я передумал, Латаль.

Естественно. Я нисколько не сомневалась, что ты передумаешь. Уж достаточно хорошо тебя знаю.

Я принесла ему два прекрасных бирюзовых глаза, и он впал в отчаяние, хоть я и не убила ее. Мягкотелый дурачок. Нельзя прощать зло, пойми же ты. Прощая зло, ты становишься соучастником. Впрочем, не буду врать, мне плевать на мораль. Никто не смеет покушаться на меня и моих людей, вот и все. Зодвингские чинуши, поглядывающие на Хальданара с опаской, очень правы в своей опасливости. Пусть поглядывают так и впредь.

Участники пленума рассаживаются за овальным столом под утренним солнцем, и приступают к обсуждениям. Вскоре они прервутся на легкий перекус, потом на продолжительную обеденную трапезу. Трапеза, блеснув вкраплением ожесточенного диспута, перейдет в пирушку с девицами из дорогих борделей и играми на раздевание; ближе к утру наступит перерыв на отдых, потом еще пара суток угара и веселья, а после изможденные мужи, возможно, до чего-то договорятся, наконец. И разъедутся по своим обиталищам - восполнять силы, отнятые рабочими буднями.

Участники рассаживаются за столом, а Хальданар никак не может перестать украдкой озираться в поисках меня. Он знает, что не увидит меня, не вычленит из антуража, но чутье подсказывает ему, что я близко, и навязчивая потребность в любимой сущности не дает ему тиши и сосредоточения. Чувство, что я близко, впрочем, не покидает его, и то, что сейчас он угадал – случайность. Он постоянно «замечает» мое присутствие в своих апартаментах, в учебных комнатах, в храмовом зале, на пляже. И в школе, и в Зодвинге, и на берегу – всюду я с ним, хотя на самом деле нет. Минэль присматривает за ним, а я от него отдыхаю. Минэль сообщила, что поросенкоподобный бывший заместитель не намерен действовать, и я спокойна. Этот кругленький понимает, кого сразу обвинят, случись с Владыкой несчастье, и потому таится. Когда-нибудь он сделает свой шаг, но не сейчас. Сейчас он будет корчить смиренную овечку, а Хальданар - делать вид, что верит ему. Пока это продолжается, оба они остаются в безопасности, а я остаюсь в стороне.

Возвращаюсь с пленума веселая и утомленная. Хочется отдохнуть, но так, чтобы веселье продолжить, чтоб не оборвался хороший день среди кислых стен.

- Пойдем, погуляем, - предлагаю Эйрику, проходя в комнату.

Он сидит у окна, но смотрит не на улицу, а на дохлую муху в паутине. Ветерок поигрывает шторкой, во дворе уже тень, и зной заметно спал. Закат чудесный, мягкий, как парное молоко, и если выйти из нашего трухлявого бруска и немного пройтись, можно попасть на безлюдный берег, где никто никого не осудит за купание голышом. Эйрик, правда, думает о мухе и выпившем ее пауке, а вовсе не о купании, и не о беге по хрусткому песку наперегонки. Я подхожу к нему вплотную, осторожно привлекаю его голову к своему животу, и чувствую, как по нему растекается мое тепло. Как живой сок бежит лучами, наливая почки и бутоны, смывая хмурь вынужденного сна. На стыке тел – границе между мной и им – образовалось солнце, испускающее меткие весенние дорожки.

- Мне не хочется, - торопливо говорит Эйрик из-под моей груди. – Давай не пойдем.

Я вздыхаю, напрягаясь. Ну сколько можно? Разве у тебя было недостаточно времени на то, чтобы скиснуть в простоквашу взаперти?

- Я знаю, что ты не хочешь, - отвечаю терпеливо, приподнимая его подбородок и заглядывая в лицо. – Но сделай над собой усилие. Нельзя же остаться в этой комнате навсегда.

Он жил на улицах, в потоках, в вихрях, в людях, а теперь как будто ушатом накрылся. Этот Чудоносец никого не заболтает до желания отсыпать медяков, угостить выпивкой и прыгнуть в постель. Этому Чудоносцу и грызенную кочерыжку никто не подкинет.

Он отстраняется, обрывая лучи, встает и отходит подальше. Он выглядит чуть лучше – наваристая рыбная похлебка, которой я исправно его снабжаю, дает результат, и раны от кандалов совсем стерлись. Глаза по-прежнему похожи на черные провалы в никуда, а рот по-прежнему похож на кривую складку. Злость в нем поначалу была сухой, зажатой, подпольной, а теперь она разворачивается, распухает, и рот-складка становится жестче и угловатее день ото дня. А глаза вообще не меняются. Это просто куски ночного неба – безмолвные и бессмысленные, ведущие в бесконечность пустоты бесконечно пустыми тоннелями.

- Люди будут смотреть на мою метку, - бормочет он, мазнув себя по щеке тыльной стороной ладони. – Зачем?..

- Ты прощен верховной гильдией и невинен перед законом, - я спокойно возражаю. – Никто не отнесется к тебе дурно.

- Все равно…

Ему стыдно. Он ненавидит себя, Корнелию, Зодвинг, горы, шахты, жреческую школу и снова себя. Себя особенно. Ему кажется, что он рожден на свет для неудач, и что лучше было бы вообще не рождаться, чем родиться таким неудачником. Ему кажется, что мир не для него, что он слишком гадок для мира. Что люди не обязаны терпеть его на своих улицах, на своем берегу, и что похлебке, которую он потребляет, можно было бы найти куда лучшее применение.

- Здесь куда ни плюнь – ворье, жулье, доносчики, шантажисты, насильники, садисты, бесталанные певцы, - напоминаю грустно, делая в его сторону шаг и другой. - И им хорошо. Мир – грязное место. Никто не останется чистым, придя в него, даже я не осталась.