В комнате темно, как в сумерках. Небо уже полностью покрыто бугристым синяком, жирный предгрозовой свет туго протискивается меж волокон занавесок. Пыльные доски пола скрипят и проседают подо мной, будто во мне веса, как в буйволе. Силуэт Эйрика растянут по кровати. Он лежит без подушки и одеяла, и открытыми глазами не видит потолок.

- Найди ножницы, - просит он, не шевелясь.

- Уже нашла, - отвечаю я, и беру их со стола.

Они пробыли там весь день, а он не заметил. Я принесла их утром из скобяной лавки, когда узнала о его желании постричься. Его кудри превратились в валенок, и ничего другого, кроме как отстричь, с ними уже не сделать.

Эйрик медленно, как под водой, садится на кровати, а оттуда пересаживается на пол. Не зажигая свечей, я устраиваюсь рядом, и начинаю отрезать прядки почти под корень. Вскоре мы окружены мятыми колечками и спутанными спиральками – черными с блестками седины. При нашем расставании после приема у советника седины не было.

Я орудую ножницами молча, а он молча сидит. Он хочет уехать подальше от гор, но не хочет выходить из комнаты. Он даже на балкон высунулся лишь единожды на миг, и больше к нему не приближался. Я чувствую его душу несвежим фаршем с вкраплением перемолотых костей, и ничем не могу помощь. Единственное, что я могу – не торопить его, не трясти и не трогать. И я не трогаю.

Он решил навек завязать с предсказаниями, но я не верю. Зодвинг жестко ушиб его за плутовство, и еще жестче напугал, но морской ветер должен выдуть из него дурные впечатления. Эйрик должен быть подвижным, ищущим, ярким, жадным – потому что именно таким я его люблю. Он не позволит правосудию закопать себя горными породами, песком и пылью.

Он такой худой, что мне кажется, будто я могу носить его на руках девицей, без привлечения грузчика. Спина изрыта кнутом, ноги изгрызены кандалами. Хальданар размышлял о том, что делать с меткой каторжника – грубым шрамом в виде шалашика через всю щеку, и придумал перекрыть его диагональным порезом. Теперь все помилованные будут ходить с зачеркнутой меткой, чтобы их не принимали за беглых. Эйрик не смотрит в поверхности, которые могут отразить его, и моется в полутьме большой мягкой мочалкой. Пыль, набившаяся в грудь, временами заставляет его надсадно кашлять. Уже шестой день мы живем вместе в этой ночлежке, и он еще ни разу не взглянул мне в лицо. Мы почти не разговариваем; он даже не сказал мне спасибо за то, что вытащила его. Он даже не вполне осознает, что именно я не дала ему умереть в шахтах. Я не обижаюсь, но мне очень хочется, чтобы он поскорее вернулся…

Я завершаю стрижку. Теперь изможденное серое лицо еще больше похоже на череп. Я долго прижимаюсь губами к голому виску, а потом в молчании иду за метлой. Эйрик в молчании возвращается на кровать. Его изрытая спина заживает, лежать на ней уже почти не больно. Поначалу он целыми днями лежал на боку, отвернувшись к стене, а теперь вот так – не видя потолок. Я заметаю волосы, и все-таки зажигаю свечу. На улице грохочет, плещет, сверкает, воет, и будто бы разламывается. Ветхое здание стойко принимает очередной удар окружающего мира. Чтобы было спокойнее, я закупориваю комнату ставнями, закрываю балконные двери, и вынимаю из сундука большое одеяло. Пристраиваюсь на кровати, и прячу нас двоих под шерстяным полотном.

- Ты кого-нибудь убила с тех пор? – спрашивает Эйрик сухим шершавым полушепотом.

- Нет, - отвечаю сразу, гадая, решится ли он произнести вслух то, о чем мыслит.

- А знаешь, кого надо убить? – он решается без колебаний.

- Знаю.

Я уже ищу ее. Если он захочет поспешить, я попрошу Минэль, и она справится с поиском в момент. Из Межмирья видно все; там нет ни расстояний, ни высоких стен, ни темных углов, ни маскировочных костюмов. Корнелия – его любовница из Зодвинга – покинула город с торговым обозом, и скрылась где-то по ту сторону гор, в землях кочевников. Я летала туда соколом еще до того, как Эйрик задумался о мести. Если бы он вообще не задумался об этом, я бы все равно достала ее.

Юный хрупкий цветок приходил на его выступления, засматривался, слушал, затаив дыхание, всячески одобрял и ластился. Эйрик падок на все это – на женщин, внимание, похвалу, и очень быстро у них случилась «любовь». Когда его подозрительной работой заинтересовалась стража, и ему пришлось уходить от погони, он знал, у кого затаиться. Корнелия укрыла его в своем погребке (на самом деле, заперла), и прямехонько двинулась к страже. За помощь правопорядку в Зодвинге дают неплохую награду, а для полуголодной служанки в разоренном доме – просто роскошную награду. Она намеренно приручала его, молча наблюдая за тем, как он, по незнанию местных законов, роет себе яму, и, сорвав куш, уехала за лучшей жизнью. Когда Эйрик догадался, что стал дичью на продажу, он впал в ярость. Его не раз подставляли и нахлобучивали, но чтобы так подло и с таким невинным влюбленным лицом…

- Прости, Латаль, - говорит он серо, впервые повернувшись на меня.

За девицу? За то, что ухитрился обмануть меня тогда на пляже, усыпить и удрать? Нет, не прощу. Я никого ни за что не прощаю, и ничего не забываю. Но, пока ты нужен мне, я могу стерпеть некоторые из твоих человеческих несовершенств. Особенно если ты за них наказан.

Сейчас ему кажется, что я – единственный друг, отпущенный ему судьбой; что ни от кого, кроме меня, он не видел и не увидит добра. Мне льстят эти фантазии, но они – очередная человеческая слабость. Люди похожи на листки бумаги – их так же легко заполнять, изменять, скручивать, трепать, уничтожать. Они такие же ненадежные и кратковременные, и требующие бережного хранения. Я буду хранить тебя, любимый, и никакое из зол, что тебе причинят, не останется без ответа. Я буду покрывать тебя хорошими словами, изящными узорами и свежими красками. И я тебя уничтожу, если ты снова покинешь меня. Если посмеешь решать за меня, владеть мне тобой, или нет. Человек не должен ничего решать за сущность, и я надеюсь, что ты сумеешь понять и запомнить это.

Зодвинг сверху похож на очень вычурную посудину для очень претенциозного приема. На какую-то тяжеловесную глиняную емкость с множеством отсеков, перегородок, углублений и подставок. Кружа орлом над городом, я представляла себе, как эту штуковину можно заполнить закусками, соусами, сухарями, горошком, увенчав подставки чашами с вином и блюдцами с цветами. Город диковинно втиснут в горы, и порой простому взору не отделить скалы от стен, а плато от крыш. Навесные мосты над расщелинами и провалами похожи на ленты поджаренного теста. Проголодалась я тут, что ли?

Участники пленума собираются в Саду Тысячелетия. Это бывалое место, видавшее всякое. До набега здесь было роскошно, почти как в храмовом зале жреческой школы, а теперь это площадка над обрывом, огороженная парапетом, декорированная осколками недоломанных статуй, недобитых фонтанов, недожженных беседок. Я сижу на вытянутой руке бога труда и хозяйства, и вспоминаю Сад Тысячелетия прежним. Искусственные водопады и ручьи звенели аквамариновыми искрами, цветники пылали сказочными всплесками, золоченые обелиски и стелы жгли глаза. Это был дворец без крыши и стен, предназначенный для самых элитных сборищ. Здесь проходили инаугурации городничих, свадьбы их детей, суды над их врагами. Здесь принимали послов, разрабатывали законы, объявляли войны. За свою бесконечную историю Сад повидал столько заседаний, пиров и оргий, что здешние драгоценные фигуры животных, должно быть, вздохнули с облегчением, когда их забрали в трофеи. Здешние собрания всегда начинались одинаково, и всегда одинаково заканчивались.

Высшее общество Зодвинга, как и сам Зодвинг, выглядит чрезвычайно тяжеловесно. Эти люди носят меха в любую жару, носят кожаные штаны, ушитые железными вставками. Их рубахи – натуральные кирасы; на ногах у них всегда сапоги, и они всегда подкованы железом. Женщины мало отличаются от мужчин: кожа, меха, железо – все так же, только вместо крепких штанов у них крепкие юбки пониже колена. Один Хальданар здесь в летящей белой тунике без белья, и в тонких сандалиях.