- А что будет, если я убью тебя? – шепчет Хальданар, держа взглядом окрашенный кончик ножа, и ту жидкую краску, что сочится из-под него.
Он хочет сделать мне плохо. Напугать, разозлить, обидеть.
- Что будет, если я вскрою тебе горло? – повторяет он вопрос, и льнет лезвием к пульсирующей жилке.
- Не скажу, – отвечаю сдавленно.
Он хочет сделать то движение, которое делал в своей жизни десятки раз. Его правая рука напитана этим движением; у них – родство. Он очень хочет, и я не вмешиваюсь. Если ему нужен ответ на вопрос, пусть добудет его. Мне почти не жалко…
Его сердце делает удар и останавливается. Грудь делает вдох и замирает. Рука делает взмах, и моя рассеченная шея изливается теплой жизнью. Я перекидываюсь в мальчишку-слугу, и оказываюсь единственным элементом этой кровати, который не запачкан кровью. Постель, нож, Хальданар, одежда Хальданара – все в пятнах, брызгах, потеках. На стене и на полу – по тонкому алому вееру. Нож отброшен в сторону; он валяется на камне, творя крошечную лужицу. Хальданар прячет лицо в ладонях, и крупно дрожит. Можно подумать, что он плачет, но я знаю, что нет. Он хочет спрятаться от меня, или спрятать меня от себя, и ладони ему немного помогают.
Храп и сопение он больше не слышит, и о рыбном супе не думает. Ему кажется, будто он сейчас оборвал что-то, перепрыгнул, сжег. Словно с этих мгновений начинается новая эра.
Он притягивает меня к себе, и у меня все хрустит, продавливается и проседает. Я толком не могу дышать и шевелиться, и совсем не могу говорить. Объятия этого жреца похожи на казнь через раздавливание гранитными тисками. Он сжимает в кулаке мои волосы - короткие и темные, трется лицом о подбородок с пробивающимся юношеским пушком, целует мои губы под пунктирными усиками. У меня под животом твердеет и встает мальчишечий орган, и он не замечает даже этого.
========== 12. ==========
Зал для церемоний невыносимо роскошен. Не будь Владыка Миродар в сговоре с плардовцами, его бы разграбили при набеге, попутно ошалев от жадности. Здесь стены захлебываются позолотой и мозаиками из драгоценных камней, потолок захлебывается тем же. Драпировки красного бархата переливаются жемчужной вышивкой, перемежаются зеркалами в золоченых рамах. Мраморные статуи богов и богинь увенчаны бриллиантовыми тиарами и венками, увешаны ожерельями, амулетами, цепями. Бог гор держит на ладони самый крупный рубин, что знает человечество. Посеребренные деревянные фигурки сущностей, развешанные гирляндами, наряжены в заморские шелковые платья и украшены ювелирным богатством не хуже богов. Сотни свечей и факелов наполняют драгоценности искрящейся игривой силой.
Слуги не допускаются сюда, и я присутствую божьей коровкой – сливаюсь с бархатом. Жрецы – как белые пятна на картине. Их облачения слишком монотонны и скромны для храмового зала; они здесь будто проплешины. Ученики в туниках цвета песка кажутся тенями жрецов. Одеос обнажен; его статная фигура намного лучше гармонирует с антуражем. Если поставить его в гордую позу и надеть бриллиантовый венок, он сможет показаться краю глаза одной из статуй. Владыки нет в зале; его появление ознаменует начало таинства. На трибуне в багряном кресле восседает его заместитель – немолодой мужчина милого вида. У него круглая лысая голова, круглое мягкое тело, уютное лицо с пухлыми губами и крошечным вздернутым носиком. Он похож на симпатичного тряпичного поросеночка – игрушку и подушку одновременно. Его глаза – круглые угольки. В них такая жажда, что становится страшно. По обители прошел слух о намерении Владыки сделать заявление на посвящении ученика, и все до последнего трубочиста уверены, что речь пойдет о его уходе на заслуженный покой. И все до последнего трубочиста уверены, что верный заместитель сменит его на посту. Ученик считает эту церемонию своей, заместитель – своей, а я знаю, что это моя церемония. Да, и Хальданара тоже, конечно.
На трибуне – два кресла – помпезное и попроще. Заместитель сидит в том, что попроще, и делает вид, что обозревает зал и собратьев, на самом же деле обозревая свои фантазии. Он видит себя на соседнем месте в мантии Владыки, в расписной митре, с расписным посохом. Реальность для него не существует – фантазия вытеснила ее всю. Он даже не заметил, что неправильно зашнуровал сегодня сандалии. Ночью Тэссе влетит за то, что тоже этого не заметила.
Прямо под трибуной двумя лесенками из трех ступеней зажат массивный стол с бархатной скатертью. На нем, среди мраморных канделябров, ждет своего мига парадное жреческое облачение – туника и мантия цвета чистейшего горного снега. Резной ларец с обоюдоострым ножом внутри поблескивает отполированными орнаментами и золотыми вставками. В огненных углях очага уже раскалены железные решетчатые «рукава» - инструменты, которыми духовенство традиционно уродует себя. Нагой Одеос стоит между столом и очагом, вибрируя, как струна. Он ждал этого дня всю свою жизнь, и теперь реальность для него выглядит мерцающими пятнами. Он так желает получить сан, что готов сбежать из зала, не дождавшись начала церемонии. Далекая мечта манила его; мечта на расстоянии вытянутой руки - пугает.
Хальданар стоит рядом с моей богиней, и пытается угадать, где же я. Он ворочает глазами по сторонам, и с трудом удерживается от того, чтобы ворочать головой. Он понимает, что не увидит меня, но слишком жаждет увидеть, чтобы оставить попытки. Он не выбирал, где встать – богиня праздника и удовольствия сама притянула его. Мне бы хотелось обернуться белокурой девой, величаво прошествовать меж обескураженных служителей, и поцеловать его губы с тем жаром, что затмил бы жар углей очага. Я сижу на бархате, и подгоняю время. Скорее бы завершились все эти глупые условности! Скорее бы овладеть моим прекрасным Владыкой в наших новых апартаментах…
Старенький распорядитель взмахивает сучковатым аскетичным посохом, и люди мерно, как корабли, расплываются по местам. Жрецы образуют дугу перед трибуной справа, ученики – напротив них слева. Одеос остается стоять, где стоял. Он уже не вибрирует, а содрогается. Заместитель кое-как очнулся от грез, и теперь возвышается над всеми, розово-пылающий от возбуждения. Владыка, натужно кряхтя, поднимается к нему по лесенке, поддерживаемый распорядителем под локоток. Оба они древние и немощные, и даже я не разберу, кто там на самом деле кого поддерживает. Благоговейное молчание наполняет зал.
Далее я подумываю о том, чтобы прогуляться где-то - переждать вереницу человеческой ерунды. О, богиня, почему же людям так важны условности?! Почему гимн должен запеваться самым юным юнцом, подхватываться по возрастающей, а самый старый старец втекает в хор последним? Почему очи поющих должны быть уткнуты в пол? Почему ладони следует держать сведенными у груди?
Гимн тягучий, заунывный, серый. Похожий на монотонный стон огромного умирающего чудовища. Ничего общего с деревенскими праздниками долины у ритуалов Гор нет. Здесь ни вина, ни плясок, ни бубнов и колокольчиков. Ни выкриков, ни яств, ни всеобщей доброжелательности и любви. Любовь здесь только у Одеоса с его жрецом, у меня с Хальданаром, и у заместителя с митрой, которой он не обладает. У последних чувство невзаимное, но самое всепоглощающее. Этого чувства более чем достаточно на двоих.
Завывание смолкает, и Владыка держит речь. Некогда от его голоса тревожилась вода в кувшинах, теперь уж горло его скрипит подобно ветхой деревянной лачуге на свирепом ветру. Все задерживают дыхание и напрягают уши, а полуглухой распорядитель даже не пытается разбирать слова. В принципе, слушать здесь нечего. Старый Миродар зачитывает тексты священных писаний, заученные жизнь назад, и среди присутствующих не знает этих текстов только Хальданар. На церемонии не происходит ничего интересного, но почти никому не скучно. Почти все благоговеют, отдаются торжеству момента, тянутся душой к богам. Только Хальданар не благоговеет, не отдается, не тянется; только ему скучно. И мне тоже, да, я уже теряю терпение. Сейчас будет другой гимн, потом другая речь. Потом Владыка с заместителем спустятся с трибуны, и начнут долго и занудно издеваться над Одеосом: мазать его вонючими растирками, разрисовывать угловатыми орнаментами, сбрызгивать маслом, молоком, родниковой водой, посыпать солью и пеплом. Потом сожгут ему руки от запястий до локтей раскаленным железом, и будут сбрызгивать водой, приводя в чувство. Хальданар в это время будет очень грубо ругаться про себя, и я тоже. От запаха жареной человечины кого-то непременно затошнит, а у кого-то разыграется аппетит.
