Я двигаюсь вдоль ствола, наращивая скорость; шлепки и хлюпы так очаровательно ритмичны. Я взбираюсь на свою вершину, толкая Хальданара к его высоте, притормаживая порой, не позволяя ему опередить меня. Моя усталость усиливает жажду развязки, вожделенного свободного падения. Моя рука зажимает рот. Это не очень удобно, мне следовало подготовить себе кляп. Я до катастрофы близка к вершине и падению, но даже в эти секунды помню о злосчастных соседях, населяющих каморки без дверей. Я дышу так шумно, что они, наверное, уже разбужены одним моим дыханием. Я грызу свой большой палец с задушенным стоном, и падаю в конвульсиях, разорванная и развеянная, почти переставшая существовать.
Я тяжело лежу грудью на груди Хальданара, распластавшись по нему, как шлепнувшийся кусок теста. Посторонняя белесо-мутная жидкость на бедрах дарит чувство выполненного долга. Время идет, а я лежу, слушаю два шальных сердца разом. Отмечаю дискомфорт Хальданара, и без желания поднимаюсь. Хочу улыбнуться ему, но он не смотрит на меня, витая вдали.
- Сядь, - говорю ему приглушенно, и тяну за плечо.
Его связанные за спиной руки затекли и онемели под тяжестью тела. Он неловко садится, и я снимаю путы. Разминаю кисти и предплечья массирующими движениями, разгоняю кровь. Целую ладони.
Он был беспомощным, но чувствует вину. Мы с ним так явно задержались, а ему кажется, что поспешили. Он вспоминает пушистую белую кошку, которая мурлыкала у него под рубахой, и ему кажется, что ее испортил Перьеносец. Или, может быть, не испортил, но точно изменил. Я не донесла до него свою чистоту, расплескала по дороге, и от этого ему горько, как от несбывшихся надежд. Он смотрит в стену, а я освобождаю от пут его ноги.
- Дурачок ты, - говорю от души, с горячей усмешкой.
Навожу порядок, и в облике юнца-прислуги ухожу в свою спальню.
Сижу в клетке, которая в переднем зале, который как вестибюль. Одна неприметная дверь ведет из него наружу (почти единственная дверь во всей обители), и множество проемов, коридоров и лестниц ведут из него вглубь. Здесь всегда светло от множества факелов на стенах и очагов на полу, и почти никогда не бывает пусто. Это - самое общественное место в обители, как бульвар в центре города. Люди в мантиях трех цветов ходят вперемешку, и никто здесь не лишний. Люди в мирских одеждах – торговцы, посланники, прочие пилигримы были здесь почти стабильным явлением до набега, а теперь стали явлением периодическим, но оттого не менее естественным. Даже людей в тюремных робах видели эти копченые стены – каторжников, пригоняемых из города после суда. Тяжкий жестокий труд – самое частое наказание, назначаемое судом Зодвинга, ведь кто-то должен извлекать из гор их нереальные богатства – медь, железо, золото, алмазы, и кто-то должен долбить скалу, бесконечно расширяя первый храм, обитель духовенства, жреческую школу. За карманную кражу, разбой, убийство, осквернение алтаря, продажу волшебной воды, исцеляющей от всех болезней, за оказание услуг без специального разрешения, за несанкционированную рыбалку отправляют в шахты. Тех, кто слишком слаб для шахт, отправляют стирать белье в общественных прачечных, потрошить рыбу, вывозить мусор, сжигать мертвецов. Единственная тюрьма города почти пуста – в ней томятся лишь самые немощные, доживающие свои дни, и самые опасные, требующие особого контроля. Зодвинг чтит труд и наживу, и не разбрасывается ресурсами. Лень здесь более порицаема, чем безбожие. Существование прислуги гильдии проходит в трудах, и мы имеем право посидеть чуть-чуть в тюрячке, то есть, в клетке. Стенки клеток сделаны из толстых, как черенок лопаты, прутьев, расположенных близко друг к другу - они напоминают щербатый частокол. Всего их девять штук – узких кабинок, подвешенных на ржавых цепях над каменным полом, а занята сегодня лишь одна. Хальданар рассердился на меня за развлечение, которое я учинила ему ночью. Обвинил слугу в непочтительном поведении, и наказал двумя сутками в клетке. Чудак. Ублажили его, видите ли, без подобающих почестей…
Печаль в том, что клетки просматриваются насквозь, и мимо них вечно снуют люди. Я бы перекинулась в жучка и наслаждалась свободой, не будь я постоянно на виду. Приходится покорно отбывать наказание в облике паренька в серой тунике, и это меня несколько злит. Я – сущность, а сущности не должны покоряться людям. По крайней мере, вопреки собственному желанию. Я сижу на крепких шершавых досках, уткнувшись лбом в холодные грубые прутья, и злюсь на Хальданара. Он решил, что ему дозволено обращаться со мной так, как господин обращается со слугой, и это его ошибка. Я могу носить серую тунику без белья и чистить котелки на кухне, пока такова моя игра, но я никогда не стану ни слугой, ни человеком по-настоящему.
Первые сутки взаперти я беспрерывно злилась. Меня раздражало поскрипывание цепей над головой, вызываемое малейшим моим движением, раздражало пыхтение слуг, таскавших тяжелые ведра с водой и чаны с горячим супом, раздражала болтовня адептов, суетливо пробегающих мимо. Когда жрецы видят суетливых адептов, они бьют их арапником по плечам, требуя разгуливать степенно и разговаривать с достоинством. Эти ученики совсем не чувствуют гордости, положенной им по праву рождения в высоких жреческих домах, не умеют кичиться, как надлежит. Возможно, это оттого, что их селят в каменных каморках, кормят пшенной похлебкой, заставляют ходить без штанов, и бьют арапником по плечам.
На вторые сутки я увидела новое лицо в вестибюле нашей обители, и несколько взбодрилась.
Это был тщедушный парнишка – очень мелкий, тощий, лет двенадцати на вид. Затюкано-сгорбленная спина делала его еще мельче. У него было мягонькое нежное лицо, как у девочки, и, будучи сущностью, я доподлинно знала, что это на самом деле девочка. Девочка с формами, которые едва-едва начали возникать - по сути, с отсутствующими формами. У нее тусклые рыжеватые волосы по лопатки – такие неровные, как будто их обрезали лопатой, кожа с синевой и прыщиками, костлявые кривые ноги. Около года назад она убежала из дома, где с ней плохо обращались, где мать-проститутка норовила обучить ее своему мастерству, и, убежав, приткнулась к банде малолетних воришек. Ее имя – Тэсса, но, лишь попав на улицы, она перекинулась в мальчишку по имени Тэс. И это правильно. Девчонки часто притворяются мальчишками, когда хотят свободы, или когда оказываются на свободе вынужденно. Так проще и удобнее; даже я бегала по лесам долины парнем по имени Лат. Жизнь Тэса в банде получилась недолгой и без задора. Он боялся залезать в чужие дома, медленно бегал, плакал, когда хозяева ловили и били его. Он пытался учиться карманным кражам, но руки его были неуклюжими, неуверенными, и все время ужасно дрожали. Он не смог обокрасть никого из приятелей, потому даже не попробовал обокрасть настоящего зеваку. Однажды хозяин сада, где банда наполнила котомки недозрелыми персиками, не стал бить незадачливого вора, а сдал его полиции. Он был суров, этот хозяин, и решил, что каторжный труд в шахте – достойное наказание за пару десятков неспелых персиков. Затем Тэсу не повезло с судом. Заморышу подошла бы работа мойщика посуды в какой-нибудь лечебнице для стариков, а его почему-то отправили долбить скалу для обители жрецов. Возможно, у судьи в тот день было плохое настроение, или болел живот, или кто-то недавно обчистил его сад, или что-то еще. Тэс попал в самые некомфортные условия, какие только можно сыскать в Зодвинге, и он быстро умер бы там, если бы не был разоблачен одним наблюдательным стражником. Стражник рассмотрел в нем девочку, доложил главному стражнику, а тот доложил заместителю Владыки. Заместитель внезапно осознал, что ему недостает личного пажа, обхаживающего его день и ночь, и велел перевести Тэссу из каторжников в слуги. Я увидела ее, когда она, похожая на хлипкую веточку, сплошь покрытая тяжелой бурой пылью и мокрыми мозолями, волочилась через передний зал к лестнице, а в узкую спину ее подталкивал страж в полтора раза больше ее ростом, и втрое – шириной. Ее вели в тайные наложницы заместителя Владыки, но мне, конечно, не было до этого дела. Также не интересовала меня ее биография, ее банда, семья и прочее. В этой несчастной деве меня зацепило лишь ее знакомство с Чудоносцем.
