Плардовцы не добрались до первого храма гор, но итог набега ощущается и здесь. Гильдия финансируется городом, а тот разбит, и ему не до гильдии. Раньше уйма народа в этой обители восхваляла богов, училась восхвалять богов, и обслуживала восхваляющих и учащихся, а теперь залы, комнаты, коридоры и лестницы, вырубленные нечеловеческим трудом и многими веками, пустынны и глухи. Хальданар попал сюда случайно и неосознанно. Бессознательно. Когда матросы отправили свои тела отдыхать от качки на сухую землю, задорная пьяная драка – из тех, что проникли в число его интересов в нижнем Пларде – привела его в канаву за окраинами. Там он лежал с пробитой головой и помирал, когда жрецы, держащие путь в обитель, обнаружили его. У чистоплюев-жрецов нет манеры подбирать и выхаживать сброд, получивший увечья в пьяных драках, но клейма на его руках зацепили их сиятельные взоры. Они не прошли мимо брата, и гадкие жженые шрамы, отвращающие и пугающие Эйрика и меня, спасли Хальданару жизнь.

Поправившись, он остался в новом племени. Кто-то полагал, что неграмотному деревенщине нечему учить юнцов, но Владыка – человек вольных взглядов – рассудил, что пришелец из долины расширит кругозор адептов, впрыснет свежую струю в местный застоявшийся камень. Хальданар делился с горцами своим лесным колоритом, а они делили с ним кров и помогали осваивать грамоту. Быть наставником-теоретиком – не то же самое, что быть жрецом-практиком. Вскрывать людям горло от него не требовали, а что еще надо? Хальданар остался, и был доволен. Его корабль давно покинул порт, его мореплавательская страница перевернулась вслед за плардовской и лесной. Обо мне он вспоминал чаще, чем об этих страницах, но и я помаленьку отодвигалась на задворки. Что, кстати, нахально и недопустимо с моей точки зрения. Я явилась в гильдию подобно цивилизованному мореходу на земли дикарей, ступила на горную твердь ногой завоевателя. Моя нога была не слишком большого размера - она принадлежала парнишке-отроку. Ни женщин, ни кошек не держат в этих вечных природных стенах, верзилу-грузчика наверняка бы тоже развернули, а ребенку пришлось бы здесь слишком тяжело. Не принадлежа ни к одному из жреческих родов Зодвинга, я не претендовала на роль ученика, и завоевательски ступила на горную твердь в роли слуги.

Келья Хальданара тесная, как и все остальные кельи, кроме той, что принадлежит Владыке. Она такая же каменная, глухая, прокопченная свечами, как и все остальные. Здесь есть узкая кровать, стол со стулом, грубый шкаф без дверец, тумба c умывальными атрибутами, и кадка для купания. В гильдии ценится уход за собой. Здесь принято мыться и чистить зубы каждый день, брить лицо и пах, регулярно стричь ногти и менять одежду. У каждого жреца есть собственная ванна, ученики посещают общую купальню. Даже слугам полагается купание не реже раза в седмицу. Мы постоянно носим воду из источников внизу, греем в печах, и постоянно уносим вниз использованную. Носим и носим. Мне жаль, что я парнишка, а не мой любимый верзила-грузчик.

Я натаскала кадку, она исходит паром. Хальданар не обращал на меня внимания, пока я ходила туда-сюда. Дымясь усердием, он пытался читать затрепанную книгу с большими буквами и выводить буквы на пергаменте. На бумаге было бы удобнее, но бумага не положена начинающим ученикам, и ему ее тоже не дали.

- Вода готова, отец, - говорю скромно.

Я стою, опустив голову, но знаю, что Хальданар нахмурен.

- Разве ты адепт? – вопрошает он сурово.

- Вода готова, господин, - поспешно поправляюсь.

Ох, уж эти люди с их условностями.

Он отпускает меня, не поблагодарив, и я ныряю за шторку проема. В гильдии почему-то не признают дверей.

Вокруг – никого. Я беспрепятственно перекидываюсь в жучка и возвращаюсь. Усаживаюсь на краешке стола и наблюдаю. Зрением не жучка, а сущности.

У Хальданара кожа лоснится от пара. Он стоит одной ногой в кадке, а другой на полу, и влажное тепло ласкает его. Тяжелая работа вылепила его тело; особенно постарались приседания с гружеными ящиками в Пларде… Я насекомое и сущность, но тренированный мужской зад завораживает меня так, будто я самая настоящая человеческая женщина. И не просто какая-нибудь, а рьяная ценительница этих выпуклых полушарий. Этих плавных очертаний, считающихся у людей сакральными. Этих теней в ложбинке и щелях над бедрами. Этих… эй, ты куда?! Досада. Он забирается в кадку, садится на дно. По его груди бегут тонкие струйки осевшего пара. На согнутых коленях мерцают капли.

Я расправляю крылышки, перебираюсь на стенку шкафа. Оттуда мне видно, как вода омывает твердый живот, а рука в клеймах тянется к гладкому безволосому паху. Как там напряжено, мне тоже видно. Он закрывает глаза, спиной откидывается на разбухшие дощатые стенки. Перед его закрытыми глазами – мои белые волосы, моя шнурованная рубаха. Я дергаю за веревочку перед его глазами, развязываю и вытягиваю шнурок. Низкий разрез моей рубахи являет белую грудь, мой тонкий палец играет с персиковым соском. Мои глаза улыбаются, кончик языка мельком скользит по ярким губам. Я шумно сглатываю, скидываю рубаху. На мне нет ничего, и внизу гладко, как подобает в гильдии жрецов. Я приближаюсь к Хальданару – медленно-медленно, и мои бедра подкрашены мягким светом свечей. Тень в форме треугольника в том месте, где сходятся ноги, становится прозрачнее с каждым шагом, и исчезает совсем. Я размещаю ступню на бортике кадки, склоняюсь над Хальданаром. Концы моих волос почти касаются воды. Я тяну руку туда, где орудует его рука, и… не успеваю. С моим образом перед глазами, со своей подвижной ладонью на налитом стволе он завершает эпизод раньше, чем развивается фантазия. Вода уже не очень чистая, но не беда.

Он фантазировал обо мне, когда мы были вместе, но настоящую меня не подпускал. Видел меня в горячих снах, но наяву отталкивал. Он вольно обходится с частью норм, вдолбленных верованиями и традициями, но конкретно эта для него почему-то незыблема. Самая непопулярная в народе норма - та, которая не позволяет мужчине касаться кого-то кроме жены. Я думаю, что в один чудный миг я передвину шкаф к проему, завешенному тяжелой пыльной шторкой, и яростно заставлю его пересмотреть свои личные устои. Если потребуется, подключу своего безотказного грузчика.

Если бы кто-то попрекнул меня вуайеризмом, я бы парировала, что подглядываю не абы за кем, а за своим мужчиной. Я пробовала подглядывать за другими, но мне совсем не нравилось. Даже те из них, кто хорошо сложены и милы собой, меня не вдохновляют. Даже их мысли не вдохновляют, хотя они бывают горячее, чем мои. Обитель закрыта для женщин, и потому жрецам порой приходится томиться. Кто-то из них время от времени посещает жен, живущих в Зодвинге, кто-то – проституток, работающих в порту. Кто-то посещает соседа по келье, и передвигает шкаф к проему, завешенному шторкой. Кто-то, как Хальданар, довольствуется посещающими фантазиями и собственными руками. Нравы здесь не слишком строги, ведь духовенству целомудрие предписано не более чем остальным, но Хальданар суров к себе, и сейчас я это одобряю. Если бы он спутался с какой-то девицей, мне пришлось бы ее убить.

- Чисти, а не мечтай, - грубо одергивает меня парень рядом.

Мы скоблим на закопченной кухне закопченные котелки. Их черные бока покрываются светлыми царапинами и ссадинами. Наши руки покрываются красными царапинами и ссадинами.

Кухня просторная, но какая-то мрачная. Ни малейшего убранства здесь нет, только серый камень снизу, сверху и по сторонам, а еще печи, столы и ящики. Проветривается она хорошо, но от печей жарко. Посуды здесь – горы, можно хоть всю жизнь чистить. Всю человеческую жизнь, а может и всю мою.

Парень и я одеты в балахоноподобные туники, подхваченные толстым шнуром на талии. Все в гильдии обряжены так, только у жрецов туники белые, у адептов – цвета песка, а у прислуги – темно-серые. Балахоны длинные, с широкими рукавами чуть ниже локтя, и это единственная одежда каждого из нас. В гильдии не носят ни штанов, ни белья, и это знание некоторым образом тревожит мой покой. Это правильно, что здесь нет женщин. Иначе покой и женщин, и мужчин некоторым образом тревожился бы. Лезут всякие мыслишки – более навязчивые, чем хотелось бы.