После танца он возвращается ко мне, усаживается в кресло. Слуга подносит ему чашу вина, и он отказывается. И правильно, хватит нам вечно пьяной меня… Он подзабыл о нашем деле, занятый думами о том, как бы нам благополучно покинуть прием и добраться до дома.

В комнатке по соседству с цирюльней он чувствовал себя на высоте. Приходившие туда люди были ослаблены заботами и бедами, напуганы неведомым, смущены и податливы. Здесь, на своей территории, они совсем другие. Здесь они возвращены в родные волчьи шкуры, и презирают ясновидца за то, что видел их сиюминутные овечьи. Теперь он не могучий всезнающий решатель, принимающий страдальцев, а заяц в окружении облизывающихся на него волков.

Я скребу его коготками по плечу, подразумевая, что нам следует искать злодея, а не рассиживаться. Он не понимает, что именно я подразумеваю, но сам вспоминает, зачем мы здесь, и, лишенный бодрости, встает. Но тут в окружающем шуме, который я пропускаю через себя, возникает зазубрина, и цепляет мое внимание. Среди хороших и подгнивших ягод попадается, наконец, особенная.

Я вижу старушку, осторожно опускающуюся в кресло рядом с нашим. Она еще пытается держать осанку и лицо почтенной дамы, но уже выраженно проигрывает возрасту. Иссохшие руки ее крупно трясутся, мутные глаза почти слепы, в запавшем рту нет ни одного зуба. Это – мать хозяина дома. Она так стара, что не помнит, сколько ей лет. Она жила в Пларде, когда тот был небольшим портовым городком, а не «жемчужиной Предгорья», как его теперь называют. Она знает, где пропавший мальчик. Она отвезла его к своей подруге в загородное имение, где много детворы, можно бегать по лесу, учиться охотиться, рыбачить и строить шалаши. Она решила, что ребенку там будет веселее, чем в гладком каменном городе, но за древностью своей забыла сообщить семье. Я скребу плечо Эйрика, издаю мартышечьи звуки, тычу в старушку пальцем. Он не подозревает в ней злодея и не понимает меня, но я ему скоро объясню. Ему останется поговорить с нанимателем и получить оплату.

В кабинете возвышаются два стража с топорами, из открытого окна тянет соленой свежестью, а свечи пахнут ванилью, как в храмах. Как я люблю. Советник стоит у стола, и держит в руках мешочек монет. Советник большой – рослый и пузатый, его седые бакенбарды втекают в ровно стриженную седую бороду. У него круглые голубые глаза и доброе лицо, а в его голове – та самая мысль, которой я боялась, и которую надеялась не встретить. Она окрепла в нем только что. Изначально он не думал об этом, потом сильно сомневался, потом просто сомневался, а теперь, получив результат, он намерен велеть страже убить ясновидца. Я не жду его приказа. Я перекидываюсь в громадного лютого медведя, и по-медвежьи лютую. Все смолкает через мгновенья. Мы с Эйриком стоим среди кровавого кошмара, и злость во мне никак не стихает, притом, что злиться уже не на кого. Моя темная шерсть вымазана алым, но выглядит просто мокрой. Отдельные капли падают с морды на пол. Я скалю клыки, хоть в этом нет ни нужды, ни резона. Мой любимый друг пятится от меня и не дышит. В его голове нет ни единой мысли – их все вытеснил ужас.

Я принимаю человеческий облик – тот, что он каждую ночь наблюдает в своей постели. Оскал уходит с лица не сразу.

- Бежим в окно, - говорю, почему-то, шепотом.

Он не дает реакций. Мне стоило как-то предупредить его, но я боялась терять секунды. Если бы стражники успели первыми, сейчас с ним было бы кончено. Я выхватила его у них, вот и все.

За дверью – шаги. Никто не ворвется сюда без стука и дозволения, но мне страшно. Я не хочу больше ни с кем бороться, состязаться в скорости. Я хочу уйти отсюда, и попасть домой.

- Эйрик, прошу, - продолжаю шептать. – Здесь невысоко.

Мы на первом этаже – хоть какая-то удача. Его лицо и светлая одежда забрызганы кровью, и не только кровью. Я могу обратиться к бесценному грузчику, и просто унести его на своем плече, но я не хочу. Я хочу, чтобы он очнулся.

Он вжимается в стену и дышит рвано, но хотя бы уже дышит. В его глазах – полумертвое безумие. Я не теряю больше времени: становлюсь грузчиком и гружу. Эйрик висит перекинутым через плечо, как рулон материи – без малейшего сопротивления или просто движения. Я выпрыгиваю в окно и бегу через сад. Я пригибаюсь, но в этом нет толка – меня все равно отлично видно почти отовсюду. С террасы, из беседок, от клумбы, от пруда видно огромного мужчину, бегущего через освещенный сад с мужчиной обычных габаритов на плече. Для тех, кто наблюдает меня с кипарисовой аллеи, я – мелькание. Для тех, кто смотрит с балкона второго этажа, обзор практически идеален. Стража, которой напичкан сад, как напичкан ею весь верхний Плард, не знает о происшествии в кабинете, но кидается наперерез удирающему громиле. Люди без греха не удирают. Когда я перемахиваю через невысокое каменное заграждение, позади начинается истинная канитель. Кто-то обнаружил мое преступление, и теперь погоня серьезна. Теперь нам не стоит бояться нападений ненавидящей нас богатой своры – ее оттеснила прилежная стража. Я знаю, что человеком не пройду через ворота в нижний город, а через внешнюю стену перелечу только птицей - одна. Я бегу к морю, распугивая встречных прохожих и проезжих, распугивая лошадей и кошек, перепрыгивая через заборы из стриженых кустов, пронзая чужие ухоженные сады. Крики из-за спины перемежаются стрелами и арбалетными болтами. Чем ближе к морю, тем меньше освещения, тем меньше шанса поймать снаряд. На берегу такой уютный плеск волны, что в опасность перестаешь верить. Я сбрасываю Эйрика с плеча на песок.

- Держись за меня, - приказываю просяще. – Держись за плавник!

Он уже проветрился. Медвежье зверство сейчас на втором плане, а на первом – вооруженная стража. Он не хочет быть застреленным и заколотым, и это нехотение его отлично освежает и бодрит.

- Понял, - говорит он быстро, и даже подгоняет меня жестом к воде.

Я захожу в воду на достаточную глубину, и становлюсь дельфином. Он хватается за мой спинной плавник, и мы рассекаем бухту, как нож рассекает торт. Мы мчим сквозь соленую ночь, разбрызгивая ее вокруг себя, и крики отдаляются. Стражники остаются на берегу, там же остается их оружие, правосудие и возмездие. Я мчу от города прочь – сначала вглубь моря, затем вдоль суши. А после мы выходим на песок двумя измотанными людьми, и ночь теряет львиную долю своей соли.

Эйрик лежит распластанный на песке, и пересчитывает звезды, которые поместились в поле его зрения. Он не двигает глазами, чтобы не схватить еще звезд, и не прибавить себе натужной работы. Он замерз и дрожит, и совершенно не думает о том, что осталось в городе. Моргнув, он сбивается, и стонет от злости. Унимает злость, и начинает сначала. Я сижу рядом, и мне тоже холодно. Ночь теплая, так что дело не в ней. Я тоже дрожу. Я хочу обнять его, но не решаюсь. Не решаюсь даже заговорить.

Под уютный плеск волны он считает звезды, а я просто смотрю на его лицо – сначала покрытое каплями, а потом сухое. Здесь темно, потому что нет ни фонарей, ни луны. Я с большим напряжением различаю его лицо, а о том, что оно было в каплях, просто знаю. Его кудри забились песком и водорослями – их теперь долго придется вычесывать. Вот он устал считать горящие точки в черном небе, и в голову его червями ползут мысли. Он впускает их, прислушивается к ним, и, наконец, рывком опрокидывается на ноги. Я тоже встаю.

- Латаль, - говорит он на выдохе. – Я этого не хочу.

Мы почти не различаем друг друга в темноте, но я знаю, что на его лице – ненависть. Он ненавидит меня. Поначалу – скупо, но с каждым ударом сердца чувство нагревается и ускоряется, и вот он уже хочет броситься на меня с кулаками.

- Я был нищим, Латаль, – шипит он надрывно. – В детстве был голодным оборванцем. – Он помнит, что мне это ведомо, но хочет произнести вслух, и я не мешаю. – Я просил у людей не деньги даже, а еду и объедки. Собирал гнилые овощи и затухшую колбасу на рынке, доедал за цепными псами. Став старше, я дурил людям головы, как мог, и с каждым годом мог все лучше. Я выманивал их доверие и монеты, продавал надежду, покой и приятные слова, которые они хотели слышать. Я никогда, ни разу в жизни, ни у кого ничего не украл! Ни медяка, ни горбушки хлеба. И я горжусь этим! Я никому не делал плохого. Бывало, дрался, но мало, в основном убегал. Когда дрался, бил так, чтобы не покалечить. Я никому не вредил! А ты? Что ты делаешь? Я такого не хочу!