Когда я предложил ему кредитную карточку в обмен на обещание разрешить мне остаться, он только посмеялся надо мной: какой в ней толк? Кода-то он не знает. Но остаться позволил. Тогда я с самым небрежным видом сообщил ему код и предупредил, что до вечера карточки никто не хватится. Две тысячи сестерциев перекочевали в карман Бутса (так звали парня). Он действительно был уникальной личностью среди беспризорников. При нем банда не голодала, не дралась, и ее не раздирали междуусобицы. Мои идеи, как добыть побольше денег, еды или несколько пар целых ботинок, он внимательно выслушивал и кое-что пускал в ход.

Тучи сгустились над моей головой, когда Бутсу было лет шестнадцать: он вырос, и его взяли в воровскую шайку Шаркуна. Хотя, если бы последний не проявил ко мне интереса: «какая смена растет», — я бы не выжил. После ухода Бутса в банде начался период нездоровой анархии и бессмысленной жестокости. Бутс тоже мог надавать кому-нибудь по морде, но никогда не делал этого просто так.

Кому из представителей старшего (лет четырнадцати) поколения пришла в голову замечательная мысль послать малышню попрошайничать, я не помню. Помню, как во мне поднялась волна протеста, как я встал и в самых изысканных нецензурных (это я сейчас знаю, что они нецензурные) выражениях объяснил парню вдвое старше и впятеро сильнее себя, куда он может засунуть свои светлые идеи. Помню, как один из его подпевал, беспризорник лет десяти, сбил меня с ног и как обозвал трусом, пока я поднимался (он еще много чего сказал, но это не имело для меня никакого значения).

— Я ничего не боюсь! — прохрипел я и бросился на него с такой яростью, что разница в росте, весе и силе перестала играть какую-либо роль в этой драке.

Выиграть битву — не значит выиграть войну. У моего противника нашелся покровитель постарше. Потом я лежал на земле, рыдая и вскрикивая, когда удары по ребрам были особенно сильными.

— Эй, (…) — остановил кто-то моего мучителя, — забьешь его (…) до смерти (…), сам будешь (…) закапывать (…), чтоб не вонял (…), да и Шаркуну (…) этот щенок (…) понравился (…).

— Подбери сопли (…) и заткнись (…)! — сказали мне, но в покое оставили.

Тогда я и обещал себе, что больше никто никогда не увидит моих слез.

Ночью я убрался со ставшей такой неуютной свалки. И спрятался в полузаброшенном чуланчике на заднем дворе маленького молочного магазинчика. Утром меня обнаружила хозяйка, но, выяснив, что, во-первых, я ничего не украл, а во-вторых, полумертв, не прогнала, а наоборот, промыла мою рассеченную бровь и целых две недели подкармливала фруктовыми йогуртами с закончившимся сроком реализации. В жизни не ел ничего вкуснее.

Добрая женщина, пожалуй, оставила бы меня у себя, если бы жила подальше от той самой свалки, которую я только что покинул. Меня искали, хотя и не слишком интенсивно, однако было очевидно, что ежедневно ходить по ближайшим улицам мне не дадут.

Через две недели, починив моей благодетельнице капризный универсал-автомат[31] и снабженный йогуртами на первое время, я отправился искать свое место в жизни. Еще через неделю у меня уже имелось «свое дело»: на свалке высокотехнологичных отходов я разбирал все, что разбирается, и сдавал работающие детали в одну сомнительную маленькую лавочку. Домом мне служил корпус боевого катера, который я постепенно приводил в порядок и благоустраивал. Правда, через месяц я неосторожно забрел в зону влияния моей бывшей банды и жестоко поплатился за это. Не убили меня в надежде полюбоваться на то, как «этот (…) щенок (…) сам (…) на коленях (…) приползет (…)». Ха, дожидайтесь, безмозглые!

Вынужденный часто появляться в опасных для себя местах, я приконтачил большую свору бродячих собак. Они охраняли мое жилище и меня самого, когда я выходил со свалки, а я подкармливал их зимой и лечил, как умел, их раны.

Тогда у меня появился Тяпа — полугодовалый щенок водолаза, неизвестно как затесавшийся в совершенно не подходящую для него бродячую компанию. Не знаю, выгнали его из дома или потеряли, но дикой собакой он определенно не был.

Мне было девять лет, когда я в сопровождении почетного эскорта из четырех пресвирепого вида псов проходил мимо той самой свалки, где по-прежнему обитала та самая банда. Нападать на меня уже не рисковали, но пытались как-нибудь уязвить словами, выяснив, что из-за этого я собак не спускаю (боятся — значит уважают). Тогда я уже покупал одежду в секонд-хенде и даже стирал свои вещи в автоматической прачечной. В моем катере было электричество, «почти что водопровод» и нагреватель для воды. Так что беспризорником я не выглядел. В тот раз я почему-то не стал отвечать на ругань и глупые шутки своих врагов.

Именно тогда меня заметил проф. Он дошел следом за мной до моего жилища, подождал, пока я выберусь наружу (собаки предупредили: чужой) и уговорил уйти с ним, согласившись даже взять Тяпу.

Первым делом проф поместил меня в дорогую клинику, где мне заново сломали криво сросшиеся ребра и срастили их как полагается, а от шрама, рассекавшего бровь, остались только воспоминания.

Потом я учился всему тому, что уже давно знали и умели мои сверстники — в том числе держать вилку и вести себя за столом. По сравнению с этими занятиями, Контакт казался мне приятной игрой.

Учиться (если не считать правил поведения) мне понравилось сразу. Но Контакт все так же оставался для меня самым лучшим развлечением. Пока не случилась беда. Тогда я не отличал работу от тренировки на трассе. Я все старался сделать как можно лучше из уважения к моему опекуну и воспитателю… Который бессовестно обманывал меня почти два года.

Мы с Тяпой ставили очередной «жучок», когда его подстрелили из бластера. Пес на трех ногах добрел до финиша, был принесен в лабораторию и умер, едва я успел прервать Контакт. Меня тоже пришлось откачивать, и я до сих пор не знаю, можно ли было тогда спасти Тяпу. Или его и не пытались спасти.

Потрясенный обманом, я начал добывать правду сам. Тогда-то я и взломал защиту на компе профа. Надо сказать, что войну я начал по всем правилам — со сбора информации. И вел ее полтора года. Пока не потерял цель.

«Да ты трусишь, парень! — сказал мне ехидный внутренний голос. — Боишься опять оказаться на улице».

«Я ничего не боюсь!»

И я пошел навстречу своей судьбе.

В данном случае это означало отправиться в кабинет профа и сказать ему правду. Я так и сделал:

— Я должен сказать кое-что важное.

Проф оторвался от компьютера и воззрился на меня:

— Я тебя слушаю.

— Я не могу войти в Контакт, совсем. Ни с Мышем, ни с Гераклом, ни с кем.

Проф посмотрел на меня внимательно:

— Ты думаешь, я вышвырну тебя на улицу?

— Я не знаю.

— Ты считаешь меня таким негодяем? — Он помолчал. — Шкуру бы с тебя спустить за такие слова, так ты и без того бродишь как привидение. Ты — мой сын, понятно? И ничто не может этого изменить!

Говорить я не мог. Почему я такой дурак? Проф подошел ко мне, обнял и держал все время, пока я справлялся со слезами, которые упорно пытались выкатиться из моих глаз.

Храбрый Парень и Геракл никак не могли понять, что со мной происходит, и все время ластились, каждый на свой манер. На многочисленные письма от Ларисы я ответил, что был очень болен, выздоравливаю, но из дома пока не выхожу. Синьор Соргоно долго извинялся передо мной за то, что настучал на меня профу, когда обнаружил дыру в своей системе безопасности. Я только пожал плечами: хорошо, что профу, а не ББ. Если я проходил мимо кухни, меня пытались накормить чем-нибудь вкусным. Рафаэль сменил гнев на милость и дал мне немного поводить элемобиль. Несмотря на все эти знаки внимания, я продолжал бродить как привидение. «Это еще не конец света», — убеждал я себя каждый день и каждый день вновь и вновь пытался услышать тот восхитительный шум, который сопровождал меня с самого рождения.

— Ты бы что-нибудь взорвал или взломал, — заявил как-то проф за завтраком.