Загрохотал весенний, недовольный чем-то гром.
Благоуханная, благодатная весенняя ночь разразилась бешеной грозою…
МЕСТЬ
Это произошло так.
Прапорщик Иванов сидел в кондитерской и аппетитно снимал с кофе сбитые сливки, когда к соседнему столику подошел красивый мужчина лет сорока, громко отодвинул стул и подозвал кельнершу.
Прапорщик мельком взглянул на нового соседа и продолжал есть. Но, почувствовав, что на него смотрят, поднял глаза и встретился взглядом с незнакомцем. Тот пристально смотрел на прапорщика своими холодными серыми глазами.
Это внимание постороннего человека было прапорщику неприятно. Он провел рукой по волосам, потрогал пуговицы — кажется, все в порядке. Покосился в стенное зеркало. На него глянуло бесцветное, маловыразительное лицо.
Незнакомец продолжал фиксировать Иванова взглядом.
— Что ему нужно? — с досадой подумал прапорщик.
Знать его незнакомец не мог: Н-ский полк стоял в городе всего две недели и знакомств у Иванова пока не было.
Да он и не хотел ни с кем знакомиться: по странному капризу судьбы, Иванов был переведен в тот город, где жила его невеста, с которой он не виделся со дня призыва.
Теперь он каждую свободную минуту посвящал любимой девушке. Иванов ждал ее и сейчас.
— Какой, все-таки, неприятный господин…
Внезапно мысль о соседе отлетела куда-то в бесконечность, и по лицу прапорщика разлилось выражение молодой, светлой радости. В дверь входила хорошенькая шатенка в элегантном синем костюме.
Иванов вскочил навстречу невесте, и, быстрым движением, задел стул неприятного соседа, так что шляпа и палка упали на пол.
— Пардон! — сказал он, поднимая упавшие вещи.
Но господин поднялся с места и отчетливо произнес:
— Хам!
— Позвольте… ведь я же извинился? — оторопел Иванов.
— Хам и наглец! — громко, на всю публику, сказал господин.
Сидевшие за столиками стали оборачиваться. Кельнерши зашушукались. Хозяин завозился за прилавком. Девушка растерянно смотрела на жениха. Видно было, что она готова расплакаться.
— Я требую удовлетворения! — сказал шаблонную фразу, весь красный, Иванов.
Незнакомец бросил на стол свою карточку, на которой прапорщик прочел:
Сергей Петрович Синельников.
Гостиница «Париж», комната № 12.
Фамилия, как и лицо господина, были Иванову совершенно незнакомы.
Дуэль состоялась на другой день в заброшенном парке барона фон Д., в трех верстах от города. Барон не жил здесь уже восемь лет и парк стал давно любимым местом прогулок молодежи.
Теперь, осенью, там было пустынно.
Иванов со своим секундантом явился первым. Ходил по шуршавшему ковру вялой листвы, ежился от холода и думал о бессмысленности человеческой жизни.
«Ну, обругал меня какой-то посторонний человек, которого я и не видал никогда, а теперь еще, может быть, и убьет. Непременно убьет. Да за что же?
Вольно бы — убили в бою — ну, там знаешь, за что рисковал жизнью… А тут… — Из-за какого-то слова… Что такое слово? Да разве стоят все слова мира одной человеческой жизни? Разве слово, само по себе, имеет какое-нибудь значение?
Ну, убьет меня… Может быть, так мне и надо. Ну, а другие-то за что страдать будут? — Мама, Таня…»
Воспоминание о далекой матери и любимой невесте наполнило душу прапорщика щемящей грустью. Кругом было тихо. Шелестели под ногами сухие желтые листья. Как нарисованные, стояли на фоне бледно-голубого неба полуоголенные березы, роняя при каждом движении отдельные листки. В парке царил осенний покой, но в этом покое не было смерти. Он говорил о вечности.
И так хотелось жить!
У ворот парка загремели колеса. Это подъехал со своим секундантом Синельников. Пока секунданты сговаривались и отмеряли шаги, противник курил, прислонившись к березе.
И в добродушном сердце Иванова вспыхнула вдруг глубочайшая ненависть к этому чужому человеку, одним выстрелом намеревавшемуся разрушить жизнь трех людей.
Прапорщику, как оскорбленной стороне, принадлежал первый выстрел.
Рука, направленная злобой, целилась метко: противник был убит наповал…
Скверно было на душе Иванова, когда он покидал парк.
«Ну вот, убил ни за что, ни про что чужого человека… А впрочем, не убей я его — сам лежал бы теперь убитым… Он, видимо, на это рассчитывал…»
Было гадко, беспокоила мысль, что ожидают неприятности по полку… Глупая история…
— Одну минутку, — окликнул его секундант Синельникова, выскакивая из пролетки, куда уложили убитого, — вот, он просил вам передать в случае его смерти.
Иванов с удивлением взял в руки объемистый пакет и спросил:
— Вы хорошо знали покойного? Он был что за человек?
— Мы познакомились с ним в вагоне. Ехали вместе от самого Петрограда. Остановились в одной гостинице. Я не считал себе вправе отказать ему. У него в городе нет никого знакомых…
— Вы понимаете, я никогда не видел его до вчерашнего дня, — словно оправдывался Иванов, — он сам вызвал скандал. Я не знаю, что я ему сделал… Чужой мне совершенно…
— Может быть, вы найдете разгадку там, — ответил секундант и приподнял, прощаясь, шляпу.
Поздно вечером — из парка надо же было заехать к Тане, не находившей места от волнения, — прапорщик вскрыл письмо.
«Дуэль — это лотерея, — начиналось оно, — никогда не скажешь наперед, кто будет в выигрыше…
Если я вас убью — я буду отомщен. Если ваша пуля прикончит мое существование, — я обязан дать вам отчет в моем странном, — на ваш взгляд, — поступке.
Я видел вас вчера с женщиной. Я наблюдал ваше лицо, когда вы бросились к ней: вы ее любите…
А если любите — то поймете меня.
Мы с вами не женщины, чтобы распространяться о чувствах.
Скажу одно: я любил, безумно любил. Правда, всю силу моего чувства понял я, когда ее не стало.
Вы не знаете меня. Но вы, наверное, слышали мою фамилию. Не ту, которую вы прочли на карточке. А ту, под которой меня знает вся Россия!
Я — Гальчинский. Да, тот самый тенор Гальчинский, об успехах которого кричат все газеты…
Я не знаю, правы ли критики, подлинно ли так велик мой талант. Но я чувствовал в себе искру Божию…
Талант и красота (многие находили, что я красив) привлекали ко мне с юношеских лет внимание прекрасного пола. Неудивительно, что я стал брать легкомысленно от жизни одни наслаждения, сделался тщеславен и себялюбив…
Я не считаю нужным рассказывать вам, как познакомился я с Верой. С этой женщиной вошла в мутную атмосферу моей жизни освежающая струя.
Я не считал сначала своего чувства серьезным. Но надоела пустая, бессодержательная и легкомысленная жизнь. Хотелось покоя, уюта, семейной атмосферы.
Я женился. Покоя я, правда, не нашел. Но зато нашел другое: глубокое, сильное чувство.
Детей у нас не было. Родился один мальчик, но не прожил и двух месяцев. Может быть, потому жена и была привязана ко мне такой исключительной привязанностью. Она окружала меня всякими заботами, удобствами, читала в моих глазах каждое желание. Но во всем этом было что-то рабское. И это начало меня, наконец, тяготить.
Ее любовь казалась мне тяжелым крестом.
Вера не могла остаться без меня ни минуты, она не ходила к тем, к кому не шел я, готова была отказаться от всякого удовольствия ради меня.
И безумно ревновала меня — не только к женщинам, — даже к моему искусству!
Я был, — как ни странно это звучит, — верен моей жене. Но женщины баловали меня, засыпали записками и цветами. Я пел тогда в Мариинском театре… И ведь почти из-за каждого букета, из-за каждой корзины цветов устраивала она мне сцену…
Я любил Веру искренне и горячо, но проявления ее любви стали так тяготить меня, что я начал искать одиночества.
Бывали периоды, когда мы встречались только за обедом и завтраком. Я знал, что она в зале каждый спектакль. Но приходить за кулисы я ей не разрешал. А сам часто уезжал ужинать с товарищами.
