— Разве у меня дурной глаз, бабушка? А я и не знала…

— Дурной, дурной… Ох, дурной для твоих супротивников… Ну, иди домой, ложись спать, и не забывай совет Камалкин. Увидишь: не выпадет еще снег, как не будет у тебя злой разлучницы…

— Ерофеевна, Ерофеевна!.. Ну, вот, ты дремлешь и не слышишь, как он свистит…

— Да чудится тебе, ласточка моя. Так и вечор было: свистит, говорит, свистит, а вышла к калитке — нетути никого. Не придет он сегодня — поздно, а вот завтра утречком я…

— Не надо, Ерофеевна… Он не придет, видно, никогда. Вот уже две недели, как не кажет глаз. Не любит он меня больше, вот что. Ерофеевна, видала, какими глазами смотрела на меня вчера Надька? Чует, подлая, что бросил он меня… И что нашел в ней? Ерофеевна, разве я хуже ее? Лгала твоя бабка, все налгала! Уж как целовала я ее вчера, а сама думала: «Будь ты проклята, подлая!» Днем и ночью думаю я о ней, — а ей хоть бы что — цветет пуще прежнего… Ерофеевна, послушай… Теперь и впрямь свистят. Ерофеевна, это он. Да бери же скорее ключ, там, под подушкой!..

— Милый, любимый… Не уходи же ты так скоро… Две недели не был у меня, а теперь бежишь, торопишься… Али не любишь меня больше?

— Ну, перестань… Сама знаешь, что люблю. А надо идти домой. Наденька завтра именинница, грех ее сердить… Приду в другой раз, голубушка…

— Да. Наденька, Наденька… Знаю, не любишь ты больше меня, любишь жену свою. А я ненавижу ее, ненавижу!.. Ну что же, иди к ней, не смей возвращаться никогда!.. Ну, иди же!..

— Какая ты недобрая, Катерина… — серьезно сказал он, — а я и не знал, что у тебя такие злые глаза…

— Мои глаза — злые только для супротивников… — повторила Катерина слова знахарки и добавила: — а для тебя они добрые и хорошие… Ну, не уходи!.. Останься со мною… хоть немножко!..

— Неправду сказала ты мне, бабка! Сказала — изведешь ее, а стало еще хуже, чем было. Не любит меня больше милый, знать, опоила его зельем жена, приколдовала к себе… Или я мало дала тебе? У меня есть еще дорогой перстень. И его отдам — изведи ты только, пореши мою разлучницу.

— Мало терпения у тебя, девушка. Ну, иди сюда, садись подле Камалки — смотри в воду. Судьбу увидишь, свою судьбу… Что видишь, девушка?

— Богатый дом. Много гостей, будто праздник. Дом-то, как будто, знакомый. Ну, конечно. Это загородный дом Бочаровых. А вот и старик Бочаров. И Ваня с ним. А Надька-то, Надька как разрядилась… В пух и прах… И как ласков с ней Ваня… А еще говорит, что не любит… Берет за руку, смотрит в глаза… Больно, бабушка, больно!

— Смотри! — властно приказывает старуха, — сама хотела видеть.

— На лодках, дяденька, Нил Семеныч? Какой вы добрый… Это — подарок ко дню моих именин? Миленький дядя, славный мой! Я поцелую дядю. Можно, Ваня?

— Ну, так и быть, можно, — улыбается муж.

И, наклонившись к Надиному ушку, шепчет ей что-то… раковым цветом заливается Надя.

— К лодкам, к лодкам!

Шумной гурьбой валит вся компания к реке. У пристани, качаясь на волнах, белеют три лодки, украшенные цветными фонариками.

— Как будет красиво, когда стемнеет, — радуется, как ребенок, Надя. — Зажжем фонари…

— Сюда, Надежда, ко мне… А вот мужа и не пустим, а что? Сегодня я ухаживаю за племянницей!..

Молодежь со смехом занимает места в первой лодке. Все льнут к весельчаку-дяде, особенно девушки.

— Нет, вправду, садись лучше во вторую, Иван, а брат Сергей пусть идет в третью. Распорядиться надо будет. Корзины-то я уже велел поставить.

— Все в порядке, дядя.

— Ну, отваливай, с Богом…

За рекой догорает полымем заря. Ровно всплескивает вода, ручейками сбегая с весел. С первой лодки несутся звуки разухабистой русской песни. Что серебряный бубенчик, звенит, выделяясь из хора, голосок Нади.

— Не возитесь, ребята, — успокаивает расходившуюся молодежь Нил Семенович. — Ну, долго ли до греха. Эх, правду сказал брат, не следовало бы брать с собой вина. Да слышь, что ли, Андрюшка, перестань баловаться! Ну, чего сел на борт? Сойди, говорят тебе! Видишь, как лодка-то кренится. Андрюшка!..

Крик заглушает слова дяди — крик, раздавшийся со второй лодки и подхваченный на третьей…

Крики, стоны, суетня…

Только две лодки с бледными, перепуганными людьми плывут по тихой глади засыпающей реки.

— Видела?

— Видела, — дрожа, как в лихорадке, отвечает словно очнувшаяся от страшного сна Катерина. — Это так будет, бабушка?..

— Это так было. Нету у тебя больше, девушка, злой супротивницы…

Счастливо, богато, на зависть всем живут молодые. Не чает души в своей Катерине Иван, никогда не надеявшийся стать ее мужем.

Много ласк дарит он любимой жене, но не может прогнать из глаз ее тяжелую кручину, понять которой не может никак. И никто не знает, отчего так грустна порой Катерина… И только старая Ерофеевна свято, как могила, хранит эту страшную тайну…

Часто, часто в сумерки, когда муж не возвращался еще из Гостиного двора, идет Катерина в теплую горницу к старушке, и, сев на скамеечке у ее ног, шепчет:

— Страшно… Ерофеевна… страшно мне… Мне опять снилось, что иду я к исповеди… Почему всегда один и тот же сон, Ерофеевна? Батюшка — старый-престарый, а глаза строгие, как у Николы-Чудотворца. Говорю ему, в чем согрешила. А он смотрит на меня и говорит:

— Не все сказала, Катерина… Был у тебя еще один тяжкий грех…

Я же лгу, — а сама смотрю ему прямо в глаза: «Нет, мол, не было».

А батюшка отвечает:

— Так не дам я тебе отпущения, не дам, не дам…

Страшно мне, Ерофеевна… Страшно…

— Чей это заколоченный дом?

— А это дом купцов Бочаровых, богатые купцы. Хорошие люди. Богобоязненные, честные. Да не дает Бог счастья… Вот теперь Иван — хороший человек, тихий, и за что, за какие грехи Бог наказал — одному Ему ведомо. Женился он на красавице — и богата, и умна, и добра была… Года не прожил с ней — утонула в реке, как раз на свои именины…

Погоревал, погоревал, ну а потом женился на второй… Вестимо — человек молодой… Тоже была и красавица, и умница… Работница какая, рукодельница — каких воз духов для церкви не вышивала… У нас, у Николы-Чудотворца… Все, почитай — ее работа… Уж так дружно жили они, так хорошо… А вот — прожил с ней года два — и отправил в желтый дом… И чего бы, кажется, ей — так ее любил Иван, что просто зависть брала смотреть…

А вот, решила она, говорят люди, — будто виновна в смерти Надежды, его первой жены. Кричит: «Это я убила ее… Я сжила ее со света своими злыми глазами…»

А глаза ее, и впрямь, были злые-презлые, черные… блестящие…

А сама злой не была — Царство ей Небесное…

Видно, крепко любила мужа-то, не перенесла разлуки — сама себя порешила в больнице…

Глафира Ивановна встала очень рано. Впрочем, она и ночью-то почти не спала — все боялась проспать.

Все в комнате было убрано еще с вечера, но Глафира Ивановна все же находила себе дело: то вытрет и без того блестящую крышку рояля, то обдернет белоснежную занавеску, то передвинет цветы.

Цветов Глафира Ивановна наставила всюду: очень любит их Валя.

Сестра должна была приехать восьмичасовым поездом. Но он значительно опоздал: ночью на сороковой версте от города были повреждены пути. И на станции сказали, что не знают даже приблизительно времени прихода поезда. Поэтому Глафира Ивановна решила ждать сестру дома. Но ожидание было ужасно томительным.

Она не видалась с сестрой больше года. Последнее свидание длилось пять минут — там, в больнице.

Валя была единственным дорогим Глафире Ивановне существом, единственной, к кому была привязана ее стареющая душа.

Старая девушка сильно волновалась при мысли о свидании. Но к радости примешивалось чувство гнетущего беспокойства.