Я поступил неумно, это правда: Клавдия не хочет видеть убийцу…
А ведь я хотел освободить ее!..
Да вот, не сумел схоронить концов в воду. Выдержки не хватило — не профессионал…
Клавдия боится встретиться со мной.
А ведь я люблю ее, люблю…
Знает ли она, какое это ужасное чувство: неудовлетворенная страсть, распаляемая жгучими воспоминаниями?
В такие минуты у меня является неестественная сила…
Мне кажется, я мог бы сломать эти железки, высадить плечом дверь. Я начинаю стучать, кричать. Но они привыкли к этому… Да и стены толсты и сквозь них только глухо проходит звук.
Мне все кажется, что она придет еще, придет…
Она не может не прийти!..
Она должна понять!..
Сегодня я получил от Клавдии письмо. Пишет, что уезжает к матери и увозит детей. Значит, ей дети дороже любовника…
Пишет:
«Я могу только молиться за тебя…»
Как будто кому-нибудь там нужны ее молитвы…
…Ну что же… послезавтра суд… Осудят, сошлют в бессрочную каторгу — и добродетель восторжествует…
…Ну, нет, на каторгу я не пойду… Мне довольно и этих шести месяцев, что провел я за решеткой…
Я безумно люблю солнце, свободу…
Что же… я сумею освободиться…
Надзиратель глуп… Я писал, писал все утро… Когда он вошел ко мне, сменяясь в полдень, я попросил его очинить мне карандаш. Он дал мне ножик… Да так и забыл его… А нож — только что отточенный… Тонкое, острое лезвие, на котором играет луч вечернего солнца — единственный, что проникает ко мне в камеру…
Как хорошо мне теперь, как хорошо…
Клавдия…
ТРИДЦАТЬ ЛЕТ
Вечерело. В дачные окна смотрели голубые майские сумерки.
Агния Андреевна убрала чайную посуду и подсела к мужу, сидевшему у раскрытого окна.
— Хорошо, — сказала она.
— Да, хорошо, — ответил он.
Помолчали.
— Лет двадцать тому назад ты бы сказала это иначе, — проговорил Осип Петрович, словно отвечая на какую-то свою мысль.
— Лет двадцать…
Что-то странное промелькнуло в глазах Агнии Андреевны.
Сумерки сгущались. Ветер принес дальний звук пастушьего рожка и мычание стада.
— Что может быть лучше покоя! — сказал он.
— Покой — смерть, — грустно возразила она.
— Ошибаешься. Не всегда. Покой — источник творчества. Разве за окном — смерть? Послушай и посмотри.
— Кажущийся покой, да?
— Да, относительный. Мы с тобою тоже пребываем в покое. И сознайся, разве этот покой не лучше тех бурь, которые мы переживали лет двадцать-тридцать тому назад?
Она не ответила, сосредоточенно глядя в окно.
— Теперь мы живем созерцательной жизнью, созерцаем наше прошлое, его ошибки и радости.
— Прошлое…
В голосе пятидесятилетней проскользнула какая-то молодая нотка.
— В такие вечера всегда приходят воспоминания… Кажется, что живешь снова.
— Не делайся сентиментальной, — зевнул Осип Петрович. — Я этого не мог терпеть даже с наши медовые месяцы…
— Они были коротки…
— Да. Потому что ты была несносной. Одна твоя нелепая ревность чего стоила.
— Но сознайся, что не всегда она была без почвы.
— Ну… не всегда… Теперь прошло уже тридцать лет… И она давно умерла…
— Ты говоришь о моей сестре Нюте, к которой я так ревновала тебя в первые месяцы своего замужества? Скажи, между вами было что-нибудь?
— Было. Она была очень интересной любовницей… И остроте ощущений помогало, что все происходило почти на твоих глазах…
— Но ты так отрицал!
— Я же не сумасшедший… Ведь ты была способна меня убить!..
— А она? Она клялась мне, что чиста передо мной…
— Нюте ничего не стоило поклясться…
— Ну, довольно о ней. Не надо тревожить мертвых. Ну, а та гувернантка соседей, всякую близость с которой ты отрицал со смехом? Она тоже была твоей любовницей?
— Жанетта? Была.
— А вдовушка Томина? А учительница Петрова? А наша жилица Бравина?
— Как ты помнишь имена… Я давно перезабыл их…
— Но они были твоими любовницами? Все?
— Были…
Старик зевнул.
— Вот, когда выходит все наружу, — силясь улыбнуться, сказала Агния Андреевна. Но получилась только гримаса.
— Послушай… — прибавила она другим тоном, — разве ты меня никогда не любил?
— Как тебе сказать… Любил, конечно… Но ты мне очень надоедала своей ревностью. И любовь твоя порой бывала приторной. Но, в общем, я чувствовал, что лучшей жены, чем ты, мне не найти. Вот почему я и не разошелся с тобою. Я знал: придет время, ты перегоришь, и вот будет такой покой…
— Покой…
Агния Андреевна высунулась в окно. Было темно. Белая ночь пугала грозой.
— Пора и спать, — сказал Осип Петрович. — Да закрой окно, — что-то прохладно…
В уютной спальне перед образами теплилась красная лампадка.
Осип Петрович давно уже спал, заливаясь мелким, довольным храпом. Агния Андреевна сидела в столовой у окна — не закрыла его — и глядела тупо в темноту.
В эту ночь перед глазами старой женщины снова проходила вся жизнь. Проходила под новым углом.
Тридцать лет с ним…
До него не было ничего — одна пустота. Он дал содержание ее жизни, породил в душе ее новый, неведомый дотоле культ — культ любви.
Он был ее кумиром, богом, всем…
Тридцать лет — только для него.
Тридцать лет…
И начинала успокаиваться стареющая душа, и, чем дальше отходила молодость, тем больше стушевывались кошмары прошлого. Оставалась только благодарность судьбе, давшей такой подарок, как его любовь, как жизнь с ним…
Еще сегодня утром, наслаждаясь весенним теплом, думала Агния Андреевна о том, сколько светлого было в ее жизни…
И вдруг — несколько слов — и картина прошлого разлетелась, как мираж…
Вся жизнь — обман.
Вся жизнь — ложь.
И любовь, притворявшаяся тридцать лет — тоже фата-моргана…
— Покой, — говорит лицемер.
Если бы он знал, какой покой кипит в душе седой женщины с сердцем двадцатилетней!..
Лгать три десятка лет…
И не узнать за это время ее души!
Агния Андреевна вошла в спальню.
Красная лампадка мягко освещала обстановку — так давно знакомую, ту же самую, как всегда и все-таки — такую чужую сегодня… Лампадка горела сегодня как-то тревожно… Колебалось пламя. Мигало.
Да, все, как было… Только он… Тогда молодой, сильный… И лживый… Теперь седой, в морщинах — теперь он не лжет…
Почему?
Трус он был тогда, трус!
Не ради нее, — ради своего возлюбленного покоя лгал он столько лет!
«Ты могла меня убить тогда…»
— А теперь не могу?
Агния Андреевна остановилась у кровати спящего. Но не старика, седого и хилого, видели ее глаза.
Все оскорбления, все измены, вся кошмарная боль прошли снова в ее душе.
И пристален был взгляд ее черных, совсем не старческих глаз…
Спящий почувствовал это и проснулся.
— Ты что? Я испугался.
— Испугался? — резкий, жуткий смех прозвучал в комнате и отдался по саду.
— Ты что? — повторил он, приподнимаясь в постели.
Но две костлявых руки схватили его и повалили назад.
— Любишь покой, да? Ради собственного покоя мог притворяться всю жизнь? Покоя хочешь, покоя?..
Безумные жестокие глаза, — глаза карающей Немезиды, — смотрели прямо в душу Осипа Петровича.
А цепкие руки, обвившиеся вокруг его шеи, сжимали его сильней и сильней.
Он больше не дышал. Руки отпустили его.
— Всю жизнь… — простонала Агния Андреевна, опускаясь на колени около кровати.
Силы, взявшиеся неведомо как, оставили слабую женщину. Больное старое сердце не выдержало волнений дня.
Остановилось.
Яркий зигзаг прорезал синеву и осветил мирную спальню.
Мигнула красная лампадка, осветив строгий лик Девы в углу…
