Вы знаете, чем это кончилось… Когда она ушла от меня, два года спустя — было тринадцатое июля…

Шесть лет спустя я женился вторично. И, как вы знаете, живу с Шурочкой счастливо вот уже двадцать шесть лет. Много радости испытали мы с ней. Было, конечно, и горе… Такая уж штука жизнь — палка о двух концах. Большое горе было у нас, когда родился наш первый ребенок, тоже Шурочка. Она родилась тринадцатого марта и прожила три дня. И слава Богу — несчастный была бы человек.

Через год нас утешил Костя. Вы знаете его судьбу, господа… Студентом втянулся он в революционное движение… принимал активное участие. Его расстреляли в пятом году, тринадцатого декабря…

Осталась у нас одна Таня. Надеюсь, что хоть ее-то минует роковое число…

Три года тому назад, тринадцатого июля, огромный пожар уничтожил мой дом и почти все службы… Сколько одного хлеба сгорело! Мы были почти разорены…

Прошлый год — 1913-й — был для меня несчастным во всем… Крупных несчастий не было, но весь год пестрел мелкими неудачами, болезнями, ну и вообще…

Не удивляйтесь после этого, господа, что я никогда не начну ни одного серьезного дела тринадцатого, никогда не остановлюсь в номере тринадцатом гостиницы, не сяду тринадцатым за стол, не продаю и не покупаю того, что стоит тринадцать…

А теперь не сердитесь, дорогие хозяева, если я уже встану из-за стола и поеду домой. Уже одиннадцатый час, ехать мне, как вы знаете, не так-то близко, и если я выеду позже — тринадцатое число застигнет меня по дороге.

— Так оставайтесь у нас, — предложил хозяин, — а завтра утром поедете.

— Нет, тринадцатого я ездить не люблю…

— Так оставайтесь до четырнадцатого, — сказала гостеприимная хозяйка.

— Спасибо вам большое… Но только четырнадцатого у меня дела в городе, и я должен поехать туда рано утром, вместе с женой… Уж не сердитесь на меня, суеверного старика, и отпустите с миром!

Хозяева знали, что Степанова не уговорить и проводили его, желая ему «доехать еще двенадцатого».

Когда они вернулись в столовую, там оживленно спорили. Многие, особенно из стариков, сочувствовали Степанову. Молодежь возмущалась, называла «глупым суеверием». Батюшка заступался за Степанова, говоря, что других суеверий за ним не знает.

— Если это только суеверие, как же вы объясните, что все несчастья случались с ним именно тринадцатого или в связи с тринадцатым? — спросил кто-то.

— Самовнушение, — сказал доктор, — исключительно самовнушение.

О тринадцатом спорили еще долго, пока, после ужина, молодежь пошла в гостиную танцевать, а старики сели за карты.

Давно наступило тринадцатое, когда разошлись и разъехались гости радушного помещика.

Громадным волнением была охвачена на другой день вся округа. О преступлениях в уезде было слышно вообще редко, разве какое-нибудь там воровство! А тут — убийство! И еще какое! На большой дороге! Завелись настоящие разбойники! Газета сообщила: «С целью ограбления в ночь на вчера был убит помещик Степанов, возвращавшийся к себе в имение. Кучер тоже ранен».

Одна подробность этого ужасного случая, которая не могла заинтересовать репортеров, была долго на языке всех соседей покойного Степанова.

Кучер, которого нападавшие тоже ранили, но, к счастью, не очень опасно, показал, что последними словами Степанова, произнесенными им, может быть, минут за десять до того, как на них напали грабители, были:

— Что ты так медленно едешь сегодня? Вот уже пять минут первого!

Значит, Степанов был убит — тринадцатого…

— Так вы хотите знать историю комнаты № 3? Ладно… Это было… Позвольте… Ну да, я был тогда на втором курсе… Значит, года за два до начала войны. В конце летних каникул заболела моя мать. Из-за ее болезни и похорон я приехал только в конце октября, разбитый физически и нравственно. Когда студенты давно съехались, найти в Юрьеве приличную комнату трудно. Осталась одна дрянь, да и та идет по высоким ценам.

Бегал, бегал по осенней грязи, ночевал четыре ночи у товарищей (не в гостиницу же идти — не так богаты!), но, наконец, нашел довольно приличную, и по баснословно дешевой цене. Что называется, «повезло»! Конечно, не обошлось без некоего «но…» Зря ведь не сдадут дешево хорошую комнату. Комната сама по себе была отличной, но вход! По меткому выражению одного из товарищей, чтобы попасть в мой рай, надо было миновать ад и чистилище.

Вход был с Лунной. Надо было войти в калитку, пересечь широкий, но грязный двор, пройти по какому-то узкому проходу между палисадниками, обогнуть конюшню. Тогда только вы попадали в грязные, вонючие сени, где был навален всякий хлам: старые бочки, ржавые вывески, тряпки, птичьи клетки, стружки… В сенях было много дверей, все они вели в сараи. Жилых помещений было только два: квартира дворника, который сдал мне комнату, и моя.

Моя комната «с отдельным входом»! Это вам не фунт изюма! Да!

Среди множества дверей легко было ошибиться, и я прикнопил к моей визитную карточку. Но ее в первый же день сорвали мальчишки, которые имели привычку возиться в сенях. Другой у меня не имелось. Поэтому я вынужден был объяснять товарищам:

— Стучитесь в дверь, на которой увидите № 3!

Такие грубо намалеванные номера имелись на всех дверях, на некоторых полустертые, на иных еще можно было разобрать. Я еще сам обвел номер мелом, как что он стал ясным и заметным.

Как бы там ни было, но, миновав ад и чистилище, вы попадали в сущий рай. В комнате было тепло и уютно. Турецкий диван! Мягкий стул! Мягкое кресло! Светло-зеленый с золотом шкап! Солидный письменный стол…

Печку топили очень прилично, и хозяйка, которую я, за незнанием языка, называл «Куле Ивановна»[1], давала кипяток во всякое время.

Но все достоинства комнаты я оценил, конечно, не сразу.

Когда мы с Амишкой… Виноват, господа — никто из вас не знал моей Амишки? Много потеряли — славный был песик… Ну вот, когда мы с Амишкой вошли в комнату — нам обоим стало не по себе. Уверяю вас, что и Амишке тоже. Чего бы, кажется, желать — есть кров над головой, тепло, уютно, спокойно — а вот берет тоска, да и только…

Комната — мрачная, низкая, темная. В окно смотрели серые сумерки; стучал дождь. Утомленный беготней последних дней, я опустился на мягкий, хоть и скрипучий, диван. Амишка легла у моих ног, и, виляя хвостом, смотрела мне в глаза. И меня охватило какое-то неопределенно неприятное ощущение, от которого я не мог отделаться целую неделю.

Особенно ярко проявлялось это чувство по ночам. Я не могу вам определить его характера: какое-то неопределенное беспокойство, страх, ну, одним словом — мне было жутко. Несмотря на усталость, я почти не спал первую ночь, просыпаясь каждые четверть часа. Было холодно — хозяйка не догадалась еще натопить. Впрочем, Куле Ивановна думала, что я перееду только завтра. В окно барабанил сильный дождь, а в ставни стучал ветер. Они были притворены не совсем плотно. Идти в такой дождик на двор, темный и грязный — нет, спасибо! Я еще не знал, какая милая старушка Куле Ивановна, поэтому крыл ее всю ночь почем зря, ворочаясь от холода с боку на бок. Вдобавок, начала еще выть Амишка… Уверяю вас, господа, что и ей было жутко…

Так пошел день за днем. Пока светло — еще куда ни шло, зато вечерами — просто скандал. Смеюсь над собой, убеждаю себя, что нет и не может быть никаких причин для страха — а вот не могу отделаться от страха, да и только.

Переехать не мог и думать — отдал за комнату последние деньги, да и где найти?

Прошла неделя, другая — стал понемногу привыкать. Все же, не совсем один был: что ни говорите — собака, кошка много значит… Чувствуешь около себя живое существо… Впрочем, Амишка стала что-то скучная: не ест, не идет на руки, не просится со мной гулять… Брал ее на руки, гладил… Смотрит на меня своими глазищами — и так грустно… Говорю: