— Ишь, разошлись, — сказал доктор и направился к двери.

— Куда ты — гусь остынет! — остановила его жена.

— Сейчас, только порядок наведу.

И он пошел в церковь. Его хриплый бас покрыл скоро все остальные голоса.

— Да не так, идолы, — орал он, — сначала с верхнего крюка снять надо — да шевелитесь же, собачьи дети!..

— Так кричать в церкви! — возмутилась я, когда доктор без стеснения помянул чью-то мать, и стала быстро надевать куртку, чтобы уйти и не наговорить доктору дерзостей.

«Скорее уйти, в лазарет, на лестницу, на улицу, — куда угодно…»

И вдруг — оглушительный треск… крики… страшный, мучительный стон… И потом — жуткая тишина… Я была уже в дверях. Когда я добежала до церкви, я увидела картину, которую не забуду, кажется, никогда. Солдаты с мрачными лицами жались к стенам — в полном безмолвии. А на полу — окровавленное тело доктора, раздавленного сорвавшейся со стены тяжелой иконой Александра Невского… Розен билась в истерике у трупа мужа…

— Ну, и что вы хотите сказать вашим рассказом, сестрица? — спросил доктор.

— Конечно, вас не переубедишь, — вздохнула Анна Михайловна и стала убирать со стола… Остальные сестры молчали…

Яркие летние звезды смотрели с бархатных небес, любопытно стараясь вглядеться в чуткую тьму черного сада, но с ревнивым шепотом оберегали его тайны стройные клены. И только трепетным осинам, дрожавшим за свою смелость, удалось подслушать тихие речи, доносившиеся с осененной их ветвями старой садовой скамейки.

Те двое, что сидели в тени, говорили о том, что вечно, о начале всего живущего — о любви.

Над головой их сияли золотые звезды. У ног блестела серебристая роса. Они говорили о том, что любовь их так же вечна, как золотые звезды над их головой…

Тихим осенним вечером пришли они на кладбище. Грустно шумели пурпурно-медными листьями клены. С печальным шелестом роняли сухие листы березы. Ярко-лиловые и красные астры уныло качали своими кудрявыми головками. А на могилах увядали желтые и алые настурции… И с немым красноречием уходили в небо белые кресты, символы того, что вечно…

— Отчего ты грустна, дорогая?

— Я подумала, что могла бы потерять тебя, и ты лежал бы здесь, под этой холодной землею…

Он ответил не сразу, глядя куда-то поверх обнаженных берез, потом наклонился к ней, и, глядя в грустные глаза, произнес:

— Верь тому, что написано на крестах: «Любовь сильнее смерти…» Если бы я и умер — душа моя останется с тобой… Я буду приходить к тебе, и ты будешь чувствовать мое присутствие…

Торжественным обещанием прозвучали в холодном воздухе его последние слова. И ветер понес их по могилам…

Ярко светило в разноцветные стекла церковных окон январское солнце, когда выходили они из Божьего храма мужем и женой. Белый снег искрился в вечерних лучах. Звучали бубенчики. Мчались мимо сани. Мороз одевал румянцем бледные лица горожан. С катков доносилась музыка. Чем-то праздничным веяло в зимнем воздухе.

Вечером было много гостей. Поздравляли. Говорили речи. Пенилось вино. Играла музыка.

Но им казалось, что они — одни во всем мире, и они читали друг у друга в глазах одно:

— Неразлучны, навеки неразлучны…

Июльский день томил своим удушливым зноем. Как перед грозой, тяжело дышала земля. Как перед грозой, лежала тяжесть на человеческих душах.

И вот — грянул гром, и раскатился мощным эхо по всей Русской Земле, докатясь даже до самых дальних и глухих окраин.

С серьезным лицом, с горящими глазами, вернулся он домой, размахивая исторической телеграммой.

— И ты идешь? — тихо спросила она.

— Да, я призван…

Сжалось слабое женское сердце, предчувствуя большое и неотвратимое горе.

А за окном звучали радостные клики, гремело победное «Боже Царя храни» и:

— Да здравствует война!

Это шли те, кому были уже готовы могилы на дальних боевых полях…

Под свист пуль, гром орудий и стоны раненых убегали длинные летние дни на далеких, чуждых полях. Лето сменилось осенью. На полях колосилась неубранная никем золотая, полная рожь. Среди зелени садов сверкали румяные яблоки, сочные сливы и груши… По ночам спускался белый туман над болотами и руслами рек…

А они все шли, шли, шли…

Многие оставались на полях — но на смену им катились новые потоки, и снова шли, шли…

Однообразно, безвременно тянутся дни в громадных белых залах. Здесь находят временный покой, кто оросил уже поля своей страдальческой кровью. Неслышной поступью ходят между кроватями сестры, творя незаметно свое великое дело — дело любви и милосердия…

И она среди них — хрупкая, нежная блондинка, с детски ясными, грустными глазами. Радостно и спокойно несет она свои трудные обязанности, и думает — думает о том, кто там, на бранном поле…

Он — там, она — здесь…

И оба служат одному и тому же делу…

Красные закатные лучи освещали комнату, когда прочла она то ужасное, непонятное, дикое, чего так боялась все эти долгие месяцы: его имя в списке убитых…

В списке убитых… Зачем? Как? Почему?

Солнце лило в окно свои пурпурные лучи, отражавшиеся в ее слезах…

И молчало… молчало…

Поздно пришла весна. Поздно стали солнечные лучи, долго скрытые тучами, согревать усталую землю и растапливать сине-желтые речные льды.

Но, когда наступили лучезарные дни и солнце заглянуло и в палату — раненые стали поворачивать свои бледные лица к окну и говорили:

— Сестрица… Весна пришла… Нашим, небось, полегчает…

И бледная сестра в черном платье улыбалась им одними глазами и читала бесстрастным голосом вести с войны.

А сама думала:

«Когда же? Когда придет он? Ведь он же обещал…»

А доктор, заботливо вглядываясь в лихорадочно блестевшие глаза сестры и ее впалые щеки, говорил:

— Вы переутомились, сестра… Вам надо отдохнуть… надо отдохнуть…

И вот неслышными шагами подкрался Великий Праздник. Удивилась земля, не успевшая сбросить своей снежной пелены. Удивилась река, все еще скованная льдом. Удивилось и само золотое солнце, и спрятало за облаками свои золотые лучи.

— Наступает праздник любви и мира, великий праздник Воскресения, — а на земле все еще не прекратились раздоры, все еще льется и льется кровь…

Грустным призывом звучал пасхальный перезвон в эту Пасхальную — но не по-пасхальному холодную ночь.

Целый день работала в лазарете сестра, а вечером нашла еще в себе силы пойти к заутрени.

Страшно усталая, вернулась она домой. Еще было темно, но светлела призрачным светом полоска на востоке. В соборе звонили еще колокола. За окном скрипела вывеска. В квартире была мертвая тишина — как всегда теперь после его смерти. Сестра легла, но не могла, несмотря на усталость, заснуть и тупо вглядывалась в черную пустоту спальни. Звонили в соборе колокола, а в ушах все еще звучало:

— Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ…

— Смертию смерть…

Нет, не побеждена смерть, нет, властно еще над человеком ее черное цепкое жало…

— Он не может прийти!..

Резкий телефонный звонок нарушил тишину.

— Из лазарета… Ах неужели даже этой ночью не будет покоя…

Она взяла трубку.

— Христос воскресе, дорогая, — прозвучало тихо, как шелест весеннего ветерка.

— Ты, милый…

Горячие слезы неожиданным потоком хлынули из ее усталых глаз.

— Но мне сказали, что ты умер… Но почему говоришь по телефону, а не пришел сам?

— Я слишком далеко, дорогая… Прийти я не могу…

— Милый! Милый! Ты не умер! Ты жив!