— Десять… одиннадцать… двенадцать, — по привычке считала Фрида.
«Всегда двенадцать, никогда тринадцать или четырнадцать… — подумала она. — А впрочем, отец рассказывал, что где-то в городах часы бьют до двадцати четырех… Я бы хотела слышать, как пробьет тринадцать… четырнадцать…»
— Завтра ночью, когда услышишь, что пробьет тринадцать, ты умрешь!
Кто сказал это?
Испуганно оглянулась Фрида. Слова раздались как будто над самым ухом. Никого. Ничего. Сзади пустой лес. Стонут только сосны. Ах, как жалобно стонут они! Но кто же говорил сейчас? Кто сказал эти жуткие, жестокие слова?
Разве не был это голос Андрея? Да нет, Андрей никогда не мог бы сказать таких жестоких слов!
— Андрей!
Ближе надвигается туча. Душным становится воздух. Тяжко дышать. Громче стонут сосны.
— Неужели я умру?
— Когда пробьет тринадцать… Завтра ночью…
Фриду нашли на опушке леса крестьянские девушки, спешившие с поля укрыться от грозы…
Пастор не мог уснуть всю ночь. Под вечер, придя в себя, рассказала ему о странном голосе Фрида, и страшное беспокойство овладело его душой.
— Не может пробить тринадцати, — следовательно, она останется жива, — говорил он себе, ложась в постель. И твердо решил завтра с утра послать в город за доктором.
Всю ночь ворочался он с боку на бок, вставал, ходил смотреть, как спит Фрида, возвращался назад и снова ворочался с боку на бок. И когда он слышал, как били церковные часы — двадцать пять лет привык их слышать пастор, и бой их был так знаком, так симпатичен, как голос старого друга, — сердце его болезненно сжималось.
И возненавидел он сегодня и эти часы, и их знакомый бой…
Утром, послав в город за доктором, пастор направился к Фриде. Она не спала.
— Ну как, детка?
— Хорошо, папа. Кружится только голова.
— Я послал за доктором.
— Напрасно, папа. Я ночью умру…
— Фрида, перестань! Ведь это глупо! Ты отлично знаешь, что наши часы не могут пробить тринадцати. Нельзя придавать значения какому-то бреду!
— Ну, не буду… Только последнее… Последнее мое желание, папа… Ты помнишь Андрея Шальха? Сына кузнеца? Он учится в городе пению… Когда-нибудь ведь он же вернется сюда… Повидать родителей… Братьев… И тогда пусть он придет на мою могилу… И споет какой-нибудь хорал… Я очень любила его голос… И я услышу, когда он будет петь… Пусть он споет:
Ich will Dich lieben, meine Stärke,
Ich will Dich lieben, meine Zier…
— Ты сделаешь это, папа? Обещаешь?
Пастору захотелось плакать. Он молча кивнул и быстро вышел из комнаты.
А Фрида лежала так, с открытыми глазами, и, глядя в окно, где голубело небо — разбежались по нему белые барашки, не было и следа вчерашней непогоды — пела вполголоса заключительные слова хорала:
Ich will Dich lieben, schönstes Licht —
Bis mir das Herze bricht!
Пастор прошел к церкви. Старый Мартин, церковный сторож, был занят тем, что начищал медную ручку церковной двери. Завтра было воскресенье, и Мартин гордился тем, что все металлические части дверей сияют у него, как солнце.
— Здравствуй, Мартин!
— Здравствуйте, господин пастор!
— Слушай, Мартин… У тебя… часы в порядке?
Обиженно посмотрел на него старик.
— Конечно, господин пастор. Вы же знаете, что я очень внимательно слежу за механизмом, смазываю… Когда, в прошлом году, часовщик осматривал часы, он похвалил меня и сказал, что я…
— Знаю, знаю, старина. Я не потому…
Пастор подыскивал слова.
— Ну, все равно, я знаю тебя двадцать пять лет! Мартин, я скажу тебе всю правду.
И пастор поделился со сторожем своими опасениями.
— Часы не могут пробить лишнего! — уверенно сказал старик. — Никогда еще не случалось, чтобы сейчас после целого часа они били, например, половину. Но, если господин пастор хочет, мы можем подняться на колокольню и проверить бой.
Они поднялись наверх по скрипучей деревянной лестнице. Мартин завел часы, проверил бой, открыл механизм. Все было в полном порядке. Ни одно колесико не задевало за другое, ни одна пружинка не была заржавленной. И маятник качался равномерно.
— Вот, видите, господин пастор, все в порядке!
— Спасибо, Мартин. Прости, что заставил тебя подняться наверх.
— Всегда рад служить, господин пастор!
Внизу, у церкви, стояла лошадь пастора. Кучер возился у застрявшего в грязи колеса.
— Неужели один?
— Да, господин пастор. Доктор еще вчера выехал на поездку по округу. Но жена обещала, как только тот вернется, он сейчас же поедет к нам. Его ждут завтра рано утром.
— Завтра! — вырвалось у пастора. — Надо было непременно сегодня!
«Общими силами надо было выбить это как-нибудь у нее из головы, дать какое-нибудь сонное средство… Чтобы проспала она эту ночь… Ведь это же самовнушение!» — думал пастор, возвращаясь домой.
Беспокойство пастора стало еще сильней. День тянулся бесконечно. Фрида то спала — а может быть, это было забытье, — то лежала с открытыми глазами, о чем-то напряженно думая.
Пастор с восьми часов сидел у Фриды и был намерен просидеть так всю ночь, хотя завтра воскресенье, церковная служба. Он придвинул к постели Фриды столик и стал набрасывать текст своей завтрашней проповеди. Никогда не было это так трудно старому пастору, как сейчас. Обычно он заранее тщательно обдумывал и приготовлял проповеди — недаром же был хорошим проповедником. Но сегодня ни одной мысли не шло в голову. В голове была только одна мысль, отгонявшая все другие, и звучала одна и та же фраза:
— Когда пробьет тринадцать — я умру…
Пастор взял Евангелие. Он делал так иногда — откроет наугад и берет текст для проповеди. Открыл от Матфея. И перед глазами его пробежали строки;
«Аминь глаголю тебе: днесь со Мною будеши в рай…»
И в душе пастора в ответ на слова Христа прозвучало:
— Когда пробьет тринадцать — я умру…
Посмотрел на Фриду. Она лежала, закрыв глаза. И внезапно, почему-то, ему пришли на язык заключительные слова хорала, который утром напомнила ему Фрида. И он взял исходной точкой эти красивые старые слова:
«Ich will Dich lieben, schönstes Licht,
Bis mir das Herze bricht!»
Фрида дремала. А пастор, склонив свою седеющую голову над бумагой, стал писать о том, что надо любить Господа больше всего и благодарить Его за все, что Он ни пошлет — за счастье и горе…
— А я? Могу ли я возблагодарить Господа, если Он отнимет у меня ее? — спрашивал себя честно пастор, бросая взгляд на постель.
И снова сердце его сжималось тоской.
— Папа, который час?
Вопрос этот, прозвучавший так неожиданно, заставил пастора вздрогнуть.
— Десятый, детка…
— Значит, еще три часа…
Пастор оставил рукопись и подсел к больной на кровать.
— Завтра утром приедет доктор, определит твою болезнь… И тебе самой станет смешно, что ты придавала какое-то значение своему бреду.
— Завтра будет поздно…
Стемнело. В окна глянули большие июльские звезды; черным силуэтом, закрывая почти половину Большой Медведицы, рисовалась церковная колокольня. Как ненавидел сегодня эту колокольню пастор, как ненавидел он эти часы, которые пробили десять!
— Папочка! Другие девушки в моем возрасте обручаются… даже выходят замуж… А я… Меня даже не целовал никто…
Тихо прозвучали ее слова и замерли вместе с последним звуком часов.
Она снова впала в забытье. В комнате горел ночничок. Не рискнул зажечь лампу пастор, и, еле разбирая буквы, кончал свою — труднейшую в жизни — проповедь… Ночник давал мало света. По углам бегали тени. Из-за колокольни выдвинулся как-то нелепо ковш Большой Медведицы. Полярная звезда мигнула своим глазом…
