И еще раз пробежало солнце все двенадцать знаков зодиака и снова было в созвездии Девы.

В небе снова сияли Лаврентьевы огни. И снова сидели они, двое, в лесу. В том самом лесу, у озера. У болота. Только теперь не надо было Елене идти домой ночью, пешком, одной. Могла переночевать в имении, как делала часто.

Когда весной предложил ей Алеша давать уроки его брату, она согласилась не сразу. Боялась: когда-нибудь, придя к ним, встретит ту, о которой думает Алеша, из-за которой упрекал ее столько месяцев. Но потом согласилась. Алешина мать предложила очень выгодные условия — с Шуркой заниматься было нелегко, и учительницы менялись у него часто. Приходя на урок, заставала Алексея редко. Намеренно ли он избегал частых встреч с ней, или это было случайно — никогда об этом не спрашивала Елена. С тех пор, как начались эти уроки, Алешины родители стали относиться к ней иначе. Отца она видела мало — он был то у себя в имении, то в отъезде, то на каком-нибудь заседании — он принимал деятельное участие в различных сельскохозяйственных обществах. Но мать бывала почти всегда дома. Она как-то присматривалась к Елене, и во внимании этом было что-то благожелательное. Нелегко было заниматься с упрямым и своевольным Шуркой. Может быть, мать ценила, что эта молодая учительница умела с ним справляться так, как не умели справляться предшественницы, между которыми бывали и заслуженные учительницы и даже учитель. Очень редко бывал дома Алеша. Иногда он просил ее остаться и они проводили вместе несколько теплых хороших минут. Беседовали по-дружески. Иногда она брала его руку. И Алеша не противился.

О той, другой, никогда больше не говорил ей Алеша. И только раз…

Однажды Елена, придя на урок, не застала никого дома. На столе у Шуры лежала записка, написанная рукой его матери:

«Шура сейчас придет».

Минут через пять раздался, действительно, звонок. Прислуга впустила. Елена раскрыла книгу и стала ждать ученика. Но это не был Шура. Дверь в соседней комнате открылась. Послышались голоса. Алешин и еще один — женский. Невольно прислушалась Елена. Они говорили друг другу «ты»… Какой-то туман опустился на мысли Елены. И казалось ей — вокруг темный сад и черные страшные существа, вырываясь из каждого куста, показывают на нее костлявыми пальцами, дразнят ее языками.

В соседней комнате стало тихо. И эта тишина нарушила колебания Елены. Вскочила, вышла из комнаты, подошла к Алешиной двери, постучала. Ответа не было. Вернулась в комнату Шуры. Вырвала из первой попавшейся тетрадки листок, написала карандашом — какие-то каракули выходили вместо букв:

«Вынуждена, к сожалению, уроки прекратить».

Положила листок на стол. Вышла из комнаты. И, казалось, гнались за ней черные существа.

Разве только в лесу они? Разве не окружают нас всюду — невидимые и неслышные для большинства людей — духи, добрые и злые? Кто чуток — может видеть их. Видеть и слышать. Не во всякую минуту жизни… А иные видят — и не постигают, слышат и не понимают.

В соседней комнате были снова голоса. Проходя мимо, постучала. Но те, занятые разговором, не слышали…

Было еще очень рано, когда в дверь Елениной комнаты постучали. Она только что встала, выпила чашку кофе и собиралась приступить к обычному дню: через час ждала свою первую ученицу.

— Войдите, — сказала она, оглянувшись кругом, все ли в порядке. И не поверила глазам: на пороге стояла мать Алеши и Шуры. Так рано приехала она, дама, любившая долго поспать, довольно ленивая. Сейчас в ее, обычно таких немного холодных, глазах было что-то мягкое, почти ласковое.

— Шура был у зубного врача. Вам пришлось бы подождать совсем немного. И отчего вы хотите прекратить уроки? Разве мальчик сделал вам какую-нибудь неприятность? Ведь Шура к вам так привык… Скажу правду — редкая учительница могла с ним так поладить, как вы. Вы сумели внушить ему доверие к себе и уважение. Он делал у вас такие успехи… Неужели вы прекратите уроки за неделю до начала рождественских каникул? Ведь он должен много заниматься на Рождестве.

Елена виновато молчала.

— Ведь я оставила вам записку. И потом, спросили бы Алешу — он сказал бы вам, что Шура сейчас вернется.

Старушка пытливо посмотрела на нее. И снова опустила Елена глаза.

— Я… я стучала к нему… у него… был кто-то… наверное, его невеста…

Слово это чуть вырвалось с ее уст. Елена чувствовала, что дрожит. Старушка посмотрела на нее еще внимательнее.

— Нет у него невесты, — спокойно ответила она. — Вчера у нас была моя крестница. Они росли вместе. Вполне понятно, что Алеша говорит ей «ты». Но она — ему не невеста.

— Но у него есть невеста! — упрямо сказала Елена.

— Нет!

— Он скрывает от вас.

— Нет, я всегда об этом знаю. Мало ли было невест у Алеши! Ведь он очень красив… А раньше был еще лучше… Когда был гимназистом… студентом. От девчонок просто отбоя не было. Нет у него невесты, — решительно докончила она, — если это не вы, — добавила она чуть слышно.

И эти слова лишили Елену последней капли самообладания. Слезы так и брызнули из ее глаз. Старушка ласково обняла ее. Елена плакала, прижавшись к ее плечу.

— Он же не любит меня, не любит, — еле слышно шептала она.

— Нельзя же так, деточка, — говорила старушка, гладя ласково ее растрепавшиеся волосы, — нельзя же так все принимать к сердцу.

И, чем ласковее говорила старушка, тем больше хотелось рыдать Елене — рыдать и чувствовать материнскую ласку. Шесть лет было Елене, когда скончалась ее мать, отец был человек занятой. И так росла девочка, на попечении чужих, с душой, жаждавшей ласки и привета. Теперь ей хотелось целовать эти руки — руки, вырастившие того, кого она любила.

С этого часа у обеих женщин установилось молчаливое понимание.

Уходя, старушка просто и естественно спросила:

— Когда придете на урок?

И Елена так же просто ответила:

— Завтра. В шесть.

И снова начались уроки. Ни Алексей, ни мать его ни словом не напоминали о происшедшем. Иногда Алексей бывал дома, чаще — нет. Сегодня он был дома и попросил ее остаться. Сегодня она сидела долго, говорили они много и на самые разнообразные темы. Сегодня Алеша был не такой, как всегда. Какая-то еле уловимая ласковость проскальзывала в его тоне. И от этого душе становилось так тепло.

За окном догорел закат. В комнату смотрели светлые сумерки. Были уже близки белые ночи. Тихий покой, какого уже давно не знала душа, овладел Еленой. Хотелось так сидеть и слушать его тихие речи. Речи, в которых слышалась еле уловимо теплая нотка. Вошла зачем-то мать.

— Что вы тут в темноте? — сказала она и повернула выключатель. И это нарушило все. При холодном свете верхней лампы Елене как-то бросилось в глаза, что в книге, которую читал перед ее приходом Алеша, лежит письмо. Никогда не была любопытной Елена. Но письмо, которое читает Алеша. Может быть, ее толкнули невидимые злые, которые заняли комнату, когда зажгли в ней свет. И несмотря на то, что сидела далеко, Елена умудрилась прочесть — внутреннее зрение помогло — раскрытую страницу:

«Милый, любимый мой Леша!»

Обычное женское письмо, полное самых банальных уверений в любви, которые встречаются в надписях киноэкрана. Судя по слогу, не слишком развита, не слишком образована была писавшая.

— И такую он предпочел мне! — с болью подумала Елена. — Да, конечно, я не умею клясться в любви… я никогда не буду зря говорить о своем чувстве… Ну как же не понимает он — такой чуткий и вдумчивый — что ложь, всегда ложь, может быть, и бессознательная, такие надуманные слова.

И внезапно почувствовала Елена — не ревность, не те, черные, сказали ей это — какой-то тайный голос приоткрыл перед ней завесу грядущего: почувствовала Елена — никогда, никогда не будет счастлив Алеша с той, которая клянется ему в любви. Бедный, бедный Алеша…

— О чем задумались? — Снова голос его прозвучал так ласково. Зачем он так говорит с нею сегодня? Или он так счастлив письмом, которое получил от той, что ему хочется бросить на каждого хоть маленький луч своего счастья?