— Солнца не будет, — грустно сказала она.
— Да, неудачный день выбрали вы встречать восход, — подтвердил я.
— Нет, не то. Я видела много восходов… на разных морях… Я много плавала… покойный отец мой был моряком…
Потом, взглянув на меня, сказала как-то неожиданно:
— Почему у вас такие грустные глаза?
— У меня горе… большое горе… я потерял мать… она была больна давно. Но мы рассчитывали на полное выздоровление… А теперь, неожиданно… месяц тому назад… Узнал я уже после похорон…
— Вы очень любили свою мать? Я не помню своей матери. У меня был только отец и я была к нему страшно привязана.
— Как я к своей маме… Я был единственным сыном… У меня были еще сестры, но они все умерли в раннем детстве… Мама очень неохотно отпустила меня в море… Когда я приезжал домой, она все уговаривала меня бросить море..
Я запнулся, потому что мне вспомнился мой последний приезд — когда мама призвала на помощь мое увлечение Олей…
Оля… До нее ли мне было теперь! Напишу, напишу… Но только не сейчас… Да она поймет и сама, что после смерти матери мне не до писем… Она же знала, как я любил мамочку…
Не знаю, как истолковала Лорелея мое внезапное молчание. Она снова внимательно посмотрела на меня и сказала:
— Так ваша мама уговаривала вас бросить море? Лучше бы вы сделали это…
— Почему?
Она не отвечала, устремив снова свой взгляд в туманную предрассветную даль.
— И вот, после смерти мамы остался я один. У меня нет никого, кто мог бы понимать меня…
— Разве вы никого не любите? Не любили?
Вопрос прозвучал так неожиданно, так странно. Но она не смотрела на меня, не сводя глаз с моря, где скоро должно было встать, скрытое тяжелыми тучами, солнце. Казалось, она отвечает на свои собственные мысли.
„Люблю! Люблю страстно, безумно! — хотелось крикнуть мне. — Любил тебя всю жизнь! Всю жизнь грезил только о тебе одной!“
Но не посмел. И ответил:
— Нет. Я люблю только море.
— И я люблю одно море!
Она протянула вперед свои руки в длинных белых рукавах. Ветер играл ими.
И стала похожа на белую чайку, что собирается лететь…
За полчаса до вечерней вахты вышел я на спардек. И там встретил Лорелею. Белая фигурка ее светилась на фоне ночного, все еще спокойного моря. Она стояла, облокотясь на релинг. Казалось, она плакала.
— Что с вами? Поделитесь со мной и вам станет легче… Вот я же сказал вам о своем горе… О мамочке… А вы…
Она не ответила. Положила мне руку на плечо. А потом прижалась ко мне — и зарыдала.
Я никогда не видал рыдающих женщин. Олечка плакала иногда, но это же было по-детски. Но тут я не знал, что мне с ней делать… И сам не знаю, как поцеловал я ее склонившуюся мне на плечо щеку. Она подняла на меня свои заплаканные глаза и прошептала:
— Вы меня любите? Да? Зачем? Вы даже не знаете, кто я и как меня зовут.
— Мне все равно, кто вы такая… А дурной быть с такими глазами нельзя.
— Что глаза? Глаза — это море… Сейчас оно спокойно, но подует ветер, поднимутся волны… Буря… И оно погубит тебя… Море обманчиво… Обманчивы глаза…
Я пережил три вечера, полные такого захватывающего счастья. Мара сказала, что любит меня!
Впрочем, я не хотел называть ее Марой. Зачем Мара? Она была Лорелея!
Моя Лорелея!
Каждую свободную от службы минуту проводил я с ней. Я верил в ее любовь, хотя понять эту странную девушку не мог. Она было ужасно непостоянна.
Сначала стояла тихая погода. Ветра еще не было, хотя капитан — старый моряк — утверждал, что близится буря. Что-то такое уже чувствовалось в воздухе.
Мне казалось, что ее настроение зависит от моря. Скромны и робки были ее первые ласки. Они напомнили мне ласки Олечки — так же чисты и невинны. Но когда предсказание капитана исполнилось — поднялся ветер, когда он стал крепчать — ласки Мары стали порывистей. В них стала проскальзывать незнакомая мне в ней страсть.
Я терял голову. Я жил только Марой и для Мары. Я проклинал каждую минуту моей вахты, лишавшей меня близости Лорелей!
Ветер крепчал все более и более. После обеда начался настоящий шторм.
„Не придет она сегодня — куда!“ — думал я с отчаянием. Мы встречались ведь только на палубе. Ко мне приходить она не хотела. К ней в каюту также не смел прийти — хотя она и занимала отдельную, но не хотела моих посещений, очевидно, опасаясь сплетен. Не хотела, чтобы мои посещения видели другие. Все наши свидания бывали на палубе. Под звездным небом. Или в ясные дни.
„Не придет, не придет!“ — думал я. В салоне ее тоже не было. Там не было вообще почти никого. Все пассажиры попрятались в каюты. Даже те, кто не страдал морской болезнью, не решались выходить в такой ветер, да особенно вечером. Впрочем, и не советовалось. Дня через два будем в Лондоне.
„Не придет, не придет! Ведь я сегодня ее вообще не видел!“
Но она пришла.
Милая!
Никогда, ни в один вечер не видел я ее такой, не испытывал близ нее такого блаженства, не знал таких страстных ласк.
Ее ласки были так же бешены, как море!
— Пойдем ко мне, — шептал я, — идем ко мне! До вахты осталось больше часа, Мара!
— Нет, здесь так хорошо… люблю бурю… люблю море!
И она, сидя у меня на коленях, под песню волн отдавала мне мои безумные поцелуи. Ветер трепал ее волосы. Терзал ее белую шаль.
Я шептал какие-то безумные слова.
— Мара… идем ко мне… Лорелея… Моя Лорелея… Ведь ты любишь меня. Будь моей!
Она соскочила с моих колен. И стала передо мной, белая, стройная…
Прекрасная…
Я хотел броситься к ее ногам… умолять о прощении… Как смел я, безумный, оскорбить это чистое видение! Как смел я…
Но она подошла ко мне, заглянула в мои глаза, словно хотела прочесть сокровенные мысли, сжала мою руку и сказала:
— Да, Коля! Да. Но не сейчас. И к тебе в каюту я не пойду. Я сама тебе назначу место, день и час…
Я хотел обнять ее, но она ускользнула из моих объятий. Я видел, как быстро удаляется ее фигура. Я бросился за ней. Но путь мне преградил капитан. Он хотел дать мне, в связи с начинающимся штормом, еще некоторые распоряжения.
Штормяга все усиливался. Ночью разразилась такая буря, какой я, право, не запомню ранее — ведь я плаваю с пятнадцатилетнего возраста, а теперь мне двадцать пять. Я спал почему-то плохо. И, ни с того, ни с сего, приснилась цыганка, говорившая мне:
— Я вижу 144… Не знаю, проживешь ли ты 144 года или еще 144 луны увидишь на земле…
144 луны — это двенадцать лет… Это было два года тому назад. Два года — это всего двадцать четыре луны…
Что за глупости лезут мне в голову! Конечно, моряк, как и солдат, должен быть готов к смерти в любую минуту. Но зачем мне умирать? Я хочу жить! Я так счастлив! Я люблю. И меня любят!
Я проснулся с мыслью о Лорелее.
Четыре шхуны погибли в ту ночь Один большой пароход потерпел аварию со множеством человеческих жизней. А рыбачьих лодок не перечесть.
Шторм бушевал целый день. Ни одного пассажира не было видно на палубе. Мару я видел раза два — в то время, как был на вахте. Как будто бы нарочно, она избегала встречи со мной. Может быть, она сожалела о своих вчерашних словах. Женщины ведь так странны.
В полночь началась моя вахта. Трудная вахта — проходили опасное место — камни, скалы, фарватер узкий… А тут еще этот шторм. Думал — капитан сам на мостик выйдет. Но он доверял мне. Несмотря на свою молодость, я считался хорошим моряком. Главное — добросовестность. Добросовестность у всех моряков в крови, но я был особенно щепетилен.
Стою на мостике. Волны обдают тебя сверху; промок до костей. Шторм.
Вряд ли кто из нас видел такой шторм больше разу.
Стою и думаю о великой опасности — и великой ответственности. И еще о том, что капитан, собственно говоря, не должен был бы так доверять своим штурманам. А горжусь — страшно горжусь, что мне так доверяют! Сережке не доверяют так!
