— Ты что это, Ванька? Серьезно болен? Если бы я не знал, что ты не пьешь…

— Я именно пью, — мрачно перебил меня Горецкий, — то есть, я начал пить… с горя… — и, глядя на меня бессмысленными глазами, выпалил:

— Мулинька бросила меня!

Я не верил своим ушам.

— Но еще дней десять тому назад я видел вас вместе.

— Ну да, дней десять назад… Это именно началось в тот злосчастный вечер, когда мы встретились с тобой на набережной… Она вообще в последнее время стала очень нервной, раздражительной… мы встречались редко… а если и встречались, она мучила меня своими капризами… Но я не придавал им серьезного значения… А вот в тот вечер она… так вот ни с того, ни с сего заявляет мне, что ошиблась во мне, что мы не можем быть счастливы… ну и вообще… Ах, Федя, а ведь я ее люблю… люблю…

Ванька не договорил. В голосе его послышались слезы. Я со снисходительным сожалением смотрел на своего приятеля, думая:

«Ах ты, баба-нюня! Где же тебе обладать таким сокровищем!»

Ваньку было жалко — а все же в душе моей поднималась почти против воли радость, что Русалочка освободилась от человека, с которым у нее не могло быть ничего общего…

Как напал Горецкий на роковую мысль послать меня к Русалочке? Как пришло ему в голову навязать мне роль какого-то примирителя? Почему решил, что она послушается моего совета? Уверял, что они не раз говорили обо мне…

У меня не хватило мужества отказаться — желание видеть Русалочку было слишком велико…

Мне казалось, что я давно уже горячо и искренне люблю эту девушку моих грез…

Стояли голубые апрельские сумерки, когда я в пятый раз звонился у дверей, на которых виднелась скромная карточка с надписью:

Как это просто, и как мало напоминает «злую русалку из самой глубины моря…»

Теперь она была дома. Горничная ввела меня в зеленую гостиную, полную цветов, напомнивших мне причудливые растения моего сна. Русалочка поднялась с дивана и встретила меня словами:

— Я жду вас уже давно.

И мне не показалось странным, что она ждет меня, человека, с которым виделась всего два раза в жизни.

— Я был у Горецкого, — начал я без предисловий, чтобы развязаться поскорей с навязанной мне миссией, но она перебила меня вопросом:

— И узнали, что мы разошлись?

— Да. И по его просьбе явился сюда.

С лица Русалочки сбежала приветливая улыбка.

— По его поручению? Что же нужно от меня господину Горецкому?

Я знал заранее, что миссия моя обречена на неудачу, но, как зазубренный урок, приступил к тому, что просил передать Ванька. Но она перебила меня на половине.

— Зачем вы говорите против совести? Ведь вы же знаете, что он мне не пара.

— Но вы сами…

— Я ошибалась. Я не могу быть счастлива с мужем, которого не уважаю… Вы видите, ваше поручение окончено.

Она поднялась. Я чувствовал, что она задета.

— Значит я должен уходить? — как-то неловко спросил я, вставая.

— Если вы пришли только за этим…

— Русалочка! — я не мог назвать ее Мариной Игнатьевной. — Ведь вы же понимаете, что это — только предлог, предлог, давший мне возможность прийти к вам. Неужели я должен уйти, не сказав вам и двух слов?

Она молчала.

— И вы не позволите мне зайти к вам еще раз?

— Я завтра уезжаю. Можете передать это Горецкому… И не вернусь в Петроград, по всей вероятности, никогда…

И, внезапно меняя тон, прибавила:

— Ну, садитесь же, глупый!

А дальше — дальше было то, что в моем сне — волна душистых волос, цветы, ласки, и ревнивое:

— Ты мой! Мой! И не отдам тебя никому! Не отдам!

Давно уже встало апрельское солнце. Золотые нити протянулись в странных волосах Русалочки, светлые блики пробежали по ее рукам.

— Ведь ты не уедешь сегодня? Это было бы дико! — спрашивал я, глядя в ее странные, бездонные глаза.

— Уеду.

— Но вернешься скоро?

— Никогда.

— Тогда я поеду с тобой.

— Нет.

Ее ответы были вялы и односложны.

— Русалочка, но что же значит это? Или это — только игра?

— Я люблю тебя, — ответила Русалочка, смотря на меня каким-то колючим взглядом, — и не разлюблю никогда… Я это чувствую. Но счастливы мы с тобой не будем. Я не хотела бы быть твоей женой… Боже, как это пошло… Сначала жених, потом любящий муж, а потом начнутся мелкие, гаденькие измены. Всегда, всегда это так! Я не хочу этой пошлости. Я хочу, чтобы память о тебе была всегда светлой и чистой, как морская гладь.

Я читала где-то, что в жизни человека бывает только один счастливый день. Вчера был мой день… Я хотела бы, чтобы и ты помнил этот день, чтобы не было в жизни твоей — как и у меня — более яркого, более счастливого дня. Я не хочу, чтобы ты любил другую!

Глаза Русалочки сверкнули ревнивым огнем. Внезапно, словно уловив какую-то быструю мысль, она схватила со стола серебряный кинжальчик, и блестящее острие врезалось, как корабельный киль, в светлое море ее волос.

— Вот тебе прядь моих волос, — сказала серьезно Русалочка, и глаза ее загорелись каким-то экстазом. — Носи ее с собой везде и всюду, слышишь? Пока эта прядь будет с тобой, ты будешь помнить свою Русалочку, этот день, наш день!

Сладко-жуткое чувство наполнило мою душу.

— Поклянись мне, что ты никогда не расстанешься с моей прядью! Слышишь, клянись!

— Клянусь, — прошептал я, приникая к ее рукам, — но скажи, Русалочка, неужели же мы с тобой никогда больше не встретимся? Русалочка! Ведь ты же знаешь, как я люблю тебя!

— Если ты очень захочешь этого — я приду к тебе, — сказала она задумчиво. — Но не теперь, не теперь… Пусть пройдет сначала несколько месяцев… несколько лет… что такое годы?.. И если любовь твоя останется прежней — вынь мои волосы, гляди на них… зови меня… и я приду… Но смотри! — глаза ее стали опять зелеными, — если ты разлюбишь меня, изменишь мне — я этого не перенесу… Я убью ее… и сама умру… и ты узнаешь об этом в тот же час… Волосы тогда завянут.

— Как завянут? Что ты хочешь сказать этим?

— То, что сказала. Ведь это не волосы — водоросли. А водоросли вянут. Ну, а теперь уходи… Уходи… Прощай!

Я не верил, что Русалочка уедет, но она уехала. Горничная не могла сказать мне, куда. На каком вокзале искать? Я бросался на все… Она не оставила мне своего адреса, никакого письма… И все же, все три года, протекшие с «нашего» дня — я чувствовал ежедневно, ежеминутно чувствовал, прямо осязаемо, свою связь с этой женщиной. И я приписывал это — до чего может быть человек суеверен, — таинственной пряди волос, хранимой мной бережно в бумажнике.

Странно я жил эти годы. Отдавшись весь любимой науке, я чуждался общества, особенно женского, никем не увлекался.

Случай свел меня с Горецким. Он давным-давно утешился в измене своей Мулиньки, был женат и имел двух краснощеких мальчишек-близнецов. Жена его вполне подходила к нему: добродушная, недалекая мещаночка, прекрасная хозяйка, добрая мать. Я бывал у Горецких. После дня, полного тяжелой умственной работы, меня тянуло в теплый уют семейного очага. Я стал задумываться о том, что пора бросить свою холостую жизнь, обзавестись собственным уютным уголком. Мне шел уже тридцать шестой год.

Русалочка мерещилась мне, как светлый сон, о котором приятно вспомнить в скучные минуты своей серой жизни, — но именно только, как сон…

К этому времени относится мое знакомство с Лидочкой… Я сначала не увлекался ею, но она не могла не нравиться мне своей непосредственной свежестью, своей искренностью и чистотой. Я думал, что более подходящей жены мне не найти. Сердце искало уюта… ласки… Горецкие обрабатывали меня тоже в этом направлении… Я решил сделать ей предложение.

Накануне я был у Горецких. Жены его в комнате не было — она укладывала спать детей, которые сегодня были очень неспокойны. Горецкий говорил о том времени, когда был женихом, и вдруг почему-то вспомнил свою первую невесту — Мулиньку.