-Вот мы тебе сейчас всыплем, ежель ты нам по добру, по здорову, не желашь выдать красного. И будем пороть покудова не сознаешься. В этот миг дверца подпола слегка приподнялась, и послышался Пашкин голос.

-Не трогайте его, выйду я. -А-а, вражья сила! Ну выходи. Мы чичас тебе покажем, как последнее у крестьянина отбирать. Умоешься кровавыми слезами.

-Будет тебе за наши страдания! -А ну, вылазь, вражина!

И не сдерживая себя, есаул с силой пнул по крышке. -Только отца Александра не трогайте. Он тут совсем не причем.

-Давай вылезай, а то мы тебя заждались, гостя дорогого. И пистоль бросай для началу. А то напугаешь нас всех. Комната при этих словах аж вздрогнула от последовавшего за этими словами гнусного ржанья. Крышка подпола приподнялась еще, и на пол брякнулся наган. Затем показался сам Пашка. Стоявший поблизости плюгавый мужичок, в котором отец Александр признал бывшего лавочника, пихнул Пашке сапогом в лицо и натужно выдохнув, ударил прикладом винтовки по спине.

-Ну что, попался, голубчик? Ущучили мы тебя, коммуняка, язви тя! Ну, держись. Теперича за все ответишь. И за лавку мою, тобою от меня заграбленную, сполна рассчитаемся. Говоря так, он медленно приподнял винтовку и передернул затвор. Но есаул, перехватил его руку и пихнул в сторону.

-Погодь, Митрич, такой суке, как он, легкая смерть не к лицу. Мы яво, аки мученика, на тот свет предъявим. Вяжите его, штоп не рыпался. -Побойтесь Бога! – прорезал комнату гневный голос священника. -Пока не поздно, прекратите, иначе проклятие падет на вас всех, до седьмого колена! Этого ли хотите вы, пришедшие с насилием в дом служителя церкви? Не сатана ли зовет вас на свои пиршества?

-А ну, заткните ему глотку! – скомандовал есаул. -Тоже, значица, в красные переметнулся? Ну, мы из тебя сейчас быстро красного попа сделаем. Эй, Ванин, Пилипенко, давайте-ка, вразумите попа, всыпьте ему, чтоб покраснел. Штоб кровушкой своей изошел на красное поповство. Из толпы вывернулись два казака, оба с сизыми носами, с недобрыми тяжелыми взглядами закосневших в жестокости глаз. У каждого в руке качалась нагайка, со свинчаткой на конце.

-Ну что, поп, давай посмотрим, как ты сейчас покрутишься. Но не успели они приступить, как в комнату влетел некто, в офицерском полушубке и папахе. -Ваше благородие! Спымали мы вахлака! – радостно сообщил есаул. -Вот они, оба-двое. В подполе сидел, а поп яво покрывал, значица.

-Как, и поп с ним заодно? – удивилось его благородие. -Эх, жаль времени нет. Собирайтесь все. Красные на хвосте. -А с энтими что делать прикажете?

-Как что? Кончайте с ними и быстро по коням. И так же быстро, как вошло, его благородие выбежало из дома.

-Повезло вам, - прошипел есаул, и слегка раскачиваясь двинулся к связанным пленникам. -Повезло. Без муки на тот свет поедете. И первым, показывая пример, взмахнул шашкой…

***

Выписка из рапорта старшему оперуполномоченному ВЧК Н-ского уезда от командира 4-го эскадрона частей особого назначения. "…докладываю, что при преследовании банды ротмистра Архиповича не представлялось возможным выделить людей для похорон злодейски убитого бандитами комсомольца Павла Федорова, а также убитого с ним священника Александра Петровского, а когда через два дня эскадрон вернулся в Сосновское, то оказалось, что сами крестьяне утром следующего дня после героической смерти нашего товарища и священника, сами порешили на сходе похоронить обоих в одной могиле. В связи с этим я посчитал перезахоронение павших в борьбе с контрреволюцией и бандитизмом нецелесообразным, но приказал убрать крест, оставив лишь деревянный памятник с красной звездой и написанными именами убитых. Также ходатайствую об установке нового памятника, сделанного их железа, дабы память о подвиге Павла Федорова и Александра Петровского осталась в памяти народа навечно."

***

Весной 1998 года место, где когда-то стоял дом отца Александра, было выкуплено «новым русским», который построил тут роскошный особняк, сохранив от прошлого только полузаржавевший памятник, на котором и имена уже почти невозможно было прочитать. Когда собирались гости, он вместе с ними выходил во двор, и всей толпой они стреляли из пистолетов по этому памятнику, особенно стараясь попасть в звезду. Попадавший в нее наибольшее количество раз, получал от хозяина особый приз – казачью нагайку. После чего компания возвращалась в дом, где пиршество продолжалось до самого утра. А памятник стоял в ночи, хмурым укором людской памяти.

Зинатулла

Июль. Жаркий, засушливый, лишенный дождей и прохлады, он рассыпается жесткой оскоминой и хрустящей на зубах пылью, не давая даже кусочка блаженной тени, в которой можно было бы расслабиться на несколько минут. Все бы променял на эти минуты, но нет, надо идти. Надо! Надо!! Надо!!! Сколько же еще этих бесконечных шагов надо пройти, прежде чем раздастся желанное: «батальоооон, стой! Разойдись!»?

Хотя, кто сказал батальон? От всего батальона осталась от силы одна рота, да и та не в полном составе. Остальные полегли в бесчисленных боях. Боевой путь от самой границы отмечен могилами павших и нет числа этим кровавым отметинам боевого пути. Некоторых увезли санитарные поезда, а остальные продолжают горький путь отступления.

Всему есть предел, но люди, словно, не замечая ничего вокруг, продолжают идти. Идет война, и уже война, а не человек, устанавливает предел человеческой выносливости. Солдаты идут, не спрашивая, когда же привал, они идут непрерывным потоком, а в глазах у них ярость и ненависть, жесткая, сухая, дерущая по сердцу словно наждаком, и еще боль, боль утрат и потерь. Изредка вспыхивает тусклым огоньком самокрутка, идет из рук в руки до тех пор, пока докуренный до самых губ окурок не летит в придорожную пыль. И спать! Очень хочется спать. А идти еще долго, только комбат знает, сколько им остается идти, сколько бесчисленных шагов сделать, сколько раз перекинуть винтовку с одного натруженного плеча на другое, сколько раз ощутить сухую пустоту фляжки, в которой не осталось и капли воды, и закипая бессильной яростью мечтать о кратком забытьи сна.

А потом… а потом, наверняка снова бой, снова в небе будут висеть проклятые «юнкерсы», будут переть ненавистные танки с крестами, а за ними нагло и весело будет бежать немчура, и от тебя будет нужно только одно – стрелять. Стрелять до тех пор, пока твоя голова не ткнется бессильно в жаркую твердь земли, или же пока немцы не захлебнутся в собственной крови и не повернут вспять, чтобы через час снова и снова рваться в атаки. Но это будет завтра. А пока хочется пить. Пить и спать. Пить и спать… ***

-Иван, слышь, Иван! Где ты? – слышится из густой травы тихий голос.

-Тихо ты, чего разорался? Тут я, где же мне еще быть?

-Как нога?

-Как, как… Болит, стерва, мочи нет.

Зинатулла привычно бесшумно появился из густой, пожухлой от жары, травы. Остановился в метре от Ивана и замер, прислушиваясь к тишине. Иван с трудом подполз к Зинатулле, схватил его за плечо и жарко продышал ему на ухо:

-Послушай, Зинатулла, нам с тобой не доползти обоим. Не выйдет. Оставь меня и двигай один. А оба мы пропадем. И сведения пропадут.

Зинатулла мотнул головой и сказал с явным укором:

-Молчи, Ваня, доберемся до наших, оба двое доберемся. Сам дойду и тебя не брошу. Даже не проси. Ты же сам меня учил – своих не бросаем.

Иван скрежетнул зубами и еле слышно выругался. На его посеревшем лице четко поблескивали крупные капли пота и Зинатулла почти физически ощущал ту боль, которая терзала сейчас его собрата.

Если бы не эта предательская калитка, что невовремя скрипнула, когда они начали отход из деревни, то Иван шел бы на своих ногах, а Коваленко, Никитин и Аносов не остались бы на той окраине навечно. «Будь проклята эта война», подумал Зинатулла и скрипнул зубами.

-Сейчас случай особый. Надо, Зинатулла. Понимаешь ты это?

-Ванька, у нас в разведке всегда случай особый. Башкой рисковать каждый раз ходим. Первый раз, что ли? Ты только держись, не сдавайся. Дойдем, непременно дойдем.