-Здравствуй еще раз, отец Александр. – сказал Пашка. –Не выгонишь? -Как же тебя выгонишь, когда ты при нагане? – с легкой, но ощутимой иронией ответил священник. -Что ты ко мне пришел, али совесть замучила?
-Да не. Вот поговорить просто хочу. Ты ж меня, наверное, анафемой проклял, на все лады, мать их всех, разукрасил? -Глупый ты Пашка. Молодой и глупый. Все люди – создания божии. Бог всех завещал любить, даже врагов своих. Как же мне тебя анафеме предавать, если я тебя с малых лет знаю? Крестил тебя. Ты ж на моих глазах вырос. И сердце твое я знаю, доброе оно. Ты только к Богу пока не пришел.
-Но, но! То, что ты меня крестил, ишо ничего не означаит. Я теперича в Бога не верую. Поскольку комсомолец, он Бога не признает. Я в правду верю. -И какая же она, правда?
-Давай-ка, отец Александр, сядем за стол. У меня вот, полуштофчик с собою есть. Не откажешься со мной выпить? -Не откажусь. – совсем просто сказал священник и вышел в соседнюю комнату. Вскоре он вернулся оттуда, неся с собой пару потемневших от времени стопок, да тарелку с парой соленых огурчиков.
-Извини, раб божий Павел, что кроме огурчиков, ничего более закусить нет у меня. -Ну я тебя тоже, отец Александр, знаю. Ты, в отличие от прочих, завсегда с нами по-хорошему был. И никогда ты от нас не брал, ни за свадьбы, ни за похороны. Вот потому-то я и не отправил тебя в Чеку, ни опосля революции, ни сейчас.
-Добрый ты, Павел. -Я-то? Да не, я просто вижу в тебе, что наш ты, хоша и в Бога веруешь.
Павел налил в стопочки. Оба взяли стакашки, и не чокаясь выпили. После чего священник перекрестился и отрезал себе от огурчика. -Ты пойми, отец Александр, товарищ Ленин дал всем нам свободу. В том числе и от темноты, в которую наши односельчане веруют. А ты им потворствуешь. Ну чего тебе сдались эти оклады? На них одного золота, наверное, с пуд будет. И висит оно безо всякой пользы для народного дела. А сейчас на это золото хлеба купят. Голодным раздадут. Рази ж это не доброе дело? И Богу твоему угодно будет, ежели он у тебя действительно народ любит.
-Эх, Пашка! Ты пойми, ведь на эти иконы всем миром собирали. И твои отец с матерью, царствие им небесное, тоже не пожалели своих копеек. В конце концов, даже не в самих окладах дело, тут предков наших с тобой остатнее, самое дорогое, порой даже последнее. А ты это на продажу. А что там в заграницах с ним сделают? Поломают и в переплавку? -Нашел чего жалеть. Вот погоди, придет светлое время, сделаем тебе новые оклады, раз уж тебе без них не можется.
Пашка помолчал и продолжил, с натугой, с болью. -Вот, ты моих родителев вспомнил. А что, помог им твой Бог, когда колчаковские прихвостни их вот там, у моего дома повесили? А за что? Даж не за меня, а за то, что хлеба у них не хватило, который те бандюги грабили.
Он замолчал. Отец Александр тоже молчал, ожидая, когда Пашка выговорится. -Вот, ты меня о правде спросил. Был бы я шибко грамотный, я б тебе как по нотам ответил. Сказать тока связно не могу, зато я ее сердцем чую. Вот сделано хорошо для народа – значится это и есть правда. А нет – долой!
-И Бог тоже для народа. Он же за народ себя на смертные муки предал. Всем защиту и надежду подал. -Эх, да какая такая надежда? Людям вот тута жить хочется! Понимаешь? Вот за эти надежды и чаяния я готов всю свою жисть отдать, до последней капли крови сражаться буду. Вот, думали, кончится война, и заживем. Ан нет. Сколько еще ее, всякой сволочи, по лесам бродит? Сколько их нам в окошки пуляет? А за что? За то, что мы жизню трудовому народу построить желаим? За ихние богатства отобранные? Так рази ж они сами энти самые богатства наживали, а? Не нашими ли руками все было сделано? Какое такое право у них на народное добро есть, ответь мне!
-На крови в царство Божие не въедешь, даже если вы его тут, построить хотите. Не слушаете вы Бога. Заповеди его нарушаете. И отнимать, даже у богатого, неправедно нажитое, есть грех. Пашка потемнел лицом, сжал кулаки. Но сдержав себя, снова разлил в стопки. Выпили. Пашка, не спрашивая у отца Алескандра разрешения, достал кисет и свернул самокрутку. Прикурил и жадно затянулся, не смотря на осуждающий взгляд священника.
-Нарушаем, говоришь? А кто нас от царя Гороха грабил? И кто нас давил? И не царевы ли прислужники, да казаки нас пороли? А скока перевешали и перепороли? Сколь они до своих антант ешелонов добра вывезли? Это как скажешь? -Бог все видит и всех рассудит.
-Рассудит. Как же! До этого еще дожить надо. Когда он, твой суд ишо будет? А нынче мы справедливость сами установим. Кто мешает – того под откос, штоб не мешал новой жизни. -И не жалко тебе, жизни чужой? А если у него свои мечты, дети, жена? Почему его-то желания для тебя и твоих товарищей чужды?
-Жалко. Но народ для меня еще жальче. Сам вспомни, сколько из нас тянули, да жить по-людски не давали. Да и сейчас пройдись по деревне – у кого хоть пара стекол в окошках осталась? Тогда не было, и сейчас нет. Одна корова на семью, лошадь, хорошо если есть на пару хозяйств. А богатеи наши местные, да кулаки? У каждого по стаду, лошадки да овечки, свиней не пересчитать. Добра на десятке телег не вывезешь. Мало мы на них побатрачили? А что взамен? Тока кукиш получили за работу, мать их перемать! И вот таких, кто нам житья не давал, кто нас за горло держал – всех к стенке, ежели не желаешь сдаться. Или уйди в сторону, тогда, может и пожалеем. -Злой ты стал, Павел. А злоба и ненависть к добру не приводят. В человеке надо хорошее видеть. Учить его. Наставлять. Как это церковь делает. Со временем и лютого зверя можно укротить и к добру наставить.
-Красиво ты говоришь, отец Александр! Да только кому она нужна, красота энта? Пашка вновь наполнил стаканы и выпил с какой-то злостью. Выдохнул, хрустнул огурчиком. -Нету у нас времени. Нам вить всю страну подымать надо. А вокруг контры развелось, цельное море. И они с нами тоже не задушевные разговоры вести будут. Забыл, что они творят по всему уезду? Кажинный день убивают, грабят, насилуют. А я с ними опосля всего разговоры говорить буду? Нет уж, попадись ко мне эдакая контра – мигом к стенке.
Отец Александр хотел что-то возразить, как неожиданно раздались гулкие звуки выстрелов. Кто-то щедро, от всей души палил так, словно стремясь как можно скорее израсходовать свои запасы. Взлаяли собаки, грохнул взрыв. Тут же всю деревню пронзил бабий вскрик. И так же внезапно оборвался. -Антоновцы! – выдохнул Пашка. Рука дернулась к кобуре и выхватила наган. Пашка быстро вытащил обойму и пересчитал патроны.
-Ах, ты, мать твою! Всего пяток остался. Но ничего. Хоть пару гнид за собой, но утащу! -Куда ты!
Священник схватил его за рукав и оттащил от двери. Быстро отомкнул крышку подпола и впихнул туда ошалевшего Пашку. Затем надвинул на крышку домотканый ковер и сел за стол. Спустя пару минут в комнату ворвалась разношерстная толпа. В основном мелькали крестьянские полушубки, но нашлись и пара шинелей, и матросский бушлат, не обошлось и без вездесущих казаков. Комната тут же наполнилась запахом сивухи, давно не мытых тел, и злобным гомоном. -А ну поп, сказывай, где эта красная сволочь? Куды его дел?
-Да что спрашивать – плетей ему отсыпать, мигом скажеть! Неча ево жалеть! -Цыц! – гаркнул одетый в форму казачьего есаула ражий детина. Шум моментально стих. Есаул подошел к священнику, наклонился над ним и произнес тихим недобрым голосом:
-Кажи сразу, поп, куда этот краснопузый девался, иначе пожалеешь, что на свет родился. Священник медленно встал. Слегка дрожащими руками поправил крест и разгладил складки своей рясы. Затем так же тихо, но с достоинством ответил:
-Не боишься Бога, казак? Он все видит, все ведает. В дом служителя Божьего с оружьем ворвался, угрожаешь. Не страшно тебе будет потом, в день последнего суда? Есаул даже отшатнулся, словно от удара. Потом опомнился, подскочил к священнику и ударил его наотмашь.
-Сказывай, курва, куды Пашка ушел? Видели, как он к тебе шел. И ежели не скажешь, то мы с тебя кожу сдерем, с живого. Заставим твой язык развязаться. Хватайте его! А на последнем суде мы сами с Богом разберемся. Ты нас им не стращай. Мы жизнью пуганые! Стоявшие вокруг вмиг навалились на священника и стали крутит ему руки.
