По лицу собеседника Муса видел, что тот смущен и растерян, ибо перед Мусой, своим другом, Иегуда сбрасывал маску невозмутимости. И Муса сказал себе: «Он прав. Если воспротивится воле короля, под угрозой окажется не только он сам и его дочь – опасность нависнет и надо мной, и над всеми толедскими евреями, и над этим благочестивым, мудрым, хоть и слегка сумасбродным рабби Товией, и над всеми теми, о ком хлопочет Товия, а их великое множество. Вдобавок, если Иегуды не будет в числе королевских советников, большая война придет раньше». Затем Муса подумал: «Он любит дочь и не желает давать ей пагубных советов и уж тем более не желает ее принуждать. И все же ему хочется, чтобы она осталась и покорилась мужчине. Он внушает себе, что стоит перед тяжким выбором, но ведь на самом-то деле он давно уже выбрал свою стезю, ему хочется остаться, не хочется бежать отсюда куда-то на чужбину, в неизвестность и нищету. Если бы он не желал остаться, он бы сразу сказал: „Бежим!“ Я бы тоже предпочел остаться здесь, мне очень не хочется снова отправляться в изгнание, снова скитаться нищим в чужих краях».

Муса разделял воззрения мусульман на любовь и наслаждения. Утонченное, одухотворенное «любовное служение», воспеваемое христианскими поэтами и рыцарями, казалось ему вымыслом, самообманом; у арабских поэтов любовь была осязаемой, реальной. Иногда в их произведениях юноши тоже умирали от любви, а девушки чахли в тоске по любимому, но они не видели большой беды в том, что мужчина разок-другой переспит с чужой женщиной. Любовь – дело чувств, а не ума или духа. Радости любви велики, но все-таки это смутные, темные наслаждения, несравнимые с просветленным блаженством исследования и познания.

В душе его друг Иегуда, пожалуй, тоже понимает, что жертва, которой требуют от Ракели, не так уж и чудовищна. Но если сейчас Муса не убедит его разумными доводами, Иегуда, упиваясь величием своей души и чувством долга, все-таки примет неверное решение и покинет Толедо ради спасения дочери. Но возможно, такое спасение не принесет ей счастья. Какая судьба уготована Ракели, не стань она наложницей короля? Если все обернется благополучно, Иегуда выдаст ее за сына какого-нибудь откупщика или другого богатого человека. Разве не лучше для Ракели изведать большие радости и большие страдания, выбрать высокий жребий, а не скучное, посредственное существование? Начертанное на стене арабское изречение напоминало: «Не ищи приключений, но и не убегай от них». А ведь Ракель – дочь своего отца, и, дай ей выбор между ординарной, блеклой жизнью и неверным, но манящим блистательным жребием, она бы выбрала второе.

И Муса сказал:

– Спроси ее, Иегуда. Спроси свое дитя.

Иегуда недоверчиво возразил:

– Я должен взвалить ответственность на плечи девочки? Она хоть и умна, да только что она знает о жизни? А ведь от ее решения зависит судьба тысяч и тысяч людей!

Муса ответил ясно и понятно, в самом прозаическом, деловом тоне:

– Спроси ее, так ли уж противен ей этот человек. А если нет, то и оставайся. Ты же сам сказал: если вы с ней покинете Толедо, многим придется несладко.

Иегуда смотрел мрачно и гневно. Он возразил:

– Выходит, я должен заплатить за благополучие тысяч людей, сделав собственную дочь блудницей?

Муса сказал себе: «Вот он стоит передо мной, исполненный праведного негодования, а сам хочет, чтоб я выбил у него из головы это праведное негодование и всю его расхожую мораль. В душе он твердо решил остаться. Ему необходимо действовать, его так и тянет действовать, ему не по себе, когда он бездеятелен. А действовать с таким размахом, к какому он привык, можно, только обладая властью. Но власть у него будет, только если он останется здесь. Может быть, в глубине души (хоть, впрочем, он в этом ни за что не признается даже самому себе) – да, в глубине души он даже считает большой удачей, что король воспылал страстью к его дочери. Может быть, он уже мечтает о том, сколько благ удастся извлечь из похоти короля – как для процветания Кастилии, так и для евреев, – а заодно о том, как усилится его собственная власть». Муса смотрел на друга, в душе горько посмеиваясь.

– Ну и разбушевался ты, однако, – сказал он. – Блуд, говоришь ты. Но если бы король хотел сделать из нашей Ракели блудницу, он сошелся бы с ней тайком. Вместо того он, христианский король, предлагает ей поселиться в Галиане – ей, еврейке! И это теперь, во время священной войны!

Слова друга смутили Иегуду. В ту минуту, когда он стоял лицом к лицу с доном Альфонсо, в груди его кипели гнев и ненависть, вызванные грубой необузданностью короля, но в то же время Иегуда не мог не чувствовать какого-то неприязненного уважения к этому гордецу, к безудержной силе его желания. Муса прав: это ужасающе сильное желание было чем-то бо`льшим, чем похоть.

– В этой стране не принято обзаводиться младшими женами вдобавок к старшей, – возразил Иегуда уже без особого жара.

– Что же, тогда король введет это в обычай, – ответил Муса.

– Не годится, чтобы моя дочь стала чьей-то наложницей, пусть даже наложницей короля, – сказал Иегуда.

Муса ответил:

– Наложницы праотцев стали родоначальницами ваших племен. А что скажешь ты об Агари, наложнице Авраама? Она родила сына, которому суждено было стать родоначальником самого могущественного народа на земле, и имя ему было Измаил.

Поскольку Иегуда молчал, Муса снова, еще более настойчиво дал ему тот же совет:

– Спроси свою дочь, так ли уж противен ей этот человек.

Иегуда поблагодарил друга и вышел.

И призвал он свою дочь, и сказал ей так:

– Испытай сердце свое, дитя, и будь со мной откровенна. Представь себе, что ты будешь во дворце Галиана и этот король явится к тебе. Почувствуешь ли ты к нему отвращение? Если ты скажешь: «Этот человек противен мне», тогда я возьму тебя за руку, позову брата твоего Алазара, и мы уйдем отсюда. Пройдя через северные горы, мы достигнем области графа Тулузского, а оттуда направимся дальше, через многие земли, во владения султана Саладина. А этот человек – пусть он себе беснуется, и пусть гнев его поразит тысячи.

В душе своей Ракель чувствовала и гордое смирение перед судьбой, и безудержное любопытство. Она была счастлива, ведь теперь она тоже в числе избранников, как и ее отец, – Аллах отметил ее перстом своим, и грудь ее переполняло почти непереносимое чувство ожидания. Она сказала:

– Этот человек, этот король мне не противен.

Иегуда остерег ее:

– Поразмысли как следует, дочь моя. Может случиться, много бед навлечешь ты на свою голову этими словами.

Но донья Ракель повторила:

– Нет, отец, король мне не противен.

Однако, вымолвив такие слова, она без чувств упала на ковер. Иегуда похолодел от страха. Он стал шептать ей на ухо стихи из Корана, он кликнул кормилицу Саад и служанку Фатиму, он велел уложить девушку в постель, вызвал к ней Мусу-лекаря.

Но когда Муса явился в покои Ракели, чтобы оказать ей помощь, она уже спала – спала тихим, глубоким, явно здоровым сном.

Теперь, когда решение было принято, Иегуда расстался со своими сомнениями, он твердо верил: ему удастся исполнить задуманное. Лицо его так и сияло беззаботной отвагой, а рабби Товия то и дело поглядывал на Иегуду с упреком и огорчением. Как может сын Израиля испытывать радость в сию страшную годину бедствий! Но Иегуда сказал ему:

– Укрепи свое сердце, учитель мой и господин, ждать осталось недолго, скоро я принесу тебе радостную весть для наших братьев.

Донья Ракель в иные минуты тоже вся светилась от радости, но порой погружалась в задумчивость, замыкалась в себе – ее душа была охвачена ожиданием. Кормилица Саад лезла с расспросами, убеждала Ракель поведать, что с ней такое творится, но та ей ничего не говорила, и старуха на нее дулась. Спала Ракель по-прежнему хорошо, однако подолгу не могла заснуть, и, когда она лежала без сна, ей все слышался голос подружки Лейлы: «Бедняжка!», а еще ей слышались властные слова дона Альфонсо: «Я так хочу». Но ведь Лейла – маленькая глупая девочка, а дон Альфонсо – доблестный рыцарь и государь.