И скоро они подверглись прежним напастям. Только на сей раз главными притеснителями стали государи.
Герцог Вратислав Богемский заставил своих еврейских подданных принять крещение, когда же многие из них захотели покинуть Богемию – по всей вероятности, чтобы вернуться в иудаизм, – тогда он лишил их имущества, все забрал в казну. По поручению герцога его камерарий, весьма образованный человек, обратился к переселенцам с таким напутствием, написанным по-латыни, гекзаметром: «Не принесли вы богемцам сокровищ Иерусалима, / Нищи и голы явились, нищи и голы уйдете».
Особенно худо пришлось евреям во Франции. Во времена Второго крестового похода их взяли под защиту король Людовик Седьмой и Эллинор Аквитанская. Но тот король, что ныне сидел на французском престоле, Филипп Август, сам стал во главе тех, кто избивал и грабил «проклятое племя». Король велел объявить: «Преступными уловками и вероломством сии евреи присвоили себе множество домов в столице моей, Париже. Они обирали нас, как некогда их праотцы обобрали египтян». Чтобы отомстить евреям за наглый грабеж, он приказал, чтобы солдаты в одну из суббот окружили синагоги в Париже и Орлеане и не выпускали евреев, пока другие слуги короля не разграбят их дома. Кроме того, евреям велено было снять нарядные субботние одежды и полуголыми брести назад, в свои голые жилища. Вслед за тем король издал указ, согласно которому евреям полагалось в трехмесячный срок, бросив все имущество, покинуть пределы Франции.
Большинство изгнанников переселилось в соседние графства, которые, хоть и считались вассальными землями короля Французского, на деле обладали самостоятельностью.
Но рука короля Филиппа Августа добиралась до них даже там.
Упомянем, к примеру, маркграфиню Шампани, пожилую даму по имени Бланш, отличавшуюся свободным умом и добрым сердцем. Она приняла многих переселенцев. В землях франков издавна существовал обычай – на Страстной неделе, в память о Страстях Господних, хлестать по щекам на городской площади представителя еврейства – старшину общины или раввина. Маркграфиня дозволила своим евреям заменить эту натуральную повинность солидным взносом на нужды церкви. Король Филипп Август, рассерженный тем, что его изгнанники нашли пристанище у маркграфини Бланш, потребовал, чтобы она (считавшаяся вассалом французского короля) отменила это свое постановление. Он настоятельно ссылался на священную войну, и графине пришлось уступить.
Но судьбе было угодно избавить евреев от такого поношения. Правда, совершилось это весьма прискорбным и даже трагическим образом. До Страстной недели было еще далеко, но тут один из крестоносцев, подданный короля Филиппа Августа, убил еврея во владениях маркграфини, в городе Брэ-сюр-Сен. Графиня приговорила убийцу к смерти, и казнь его состоялась в день еврейского праздника Пурим, учрежденного в память о том, как царица Эсфирь и ее приемный отец Мардохей спасли евреев от истребления недругом их Аманом. Евреи, жители города Брэ, не без удовольствия присутствовали при сей казни. Король Филипп Август получил донесение, что убийце, его подданному, евреи связали руки и возложили ему на голову терновый венец, издеваясь над Страстями Господними. За такое деяние «злодейский король» (как именует его все тот же хронист) потребовал от графини, чтобы она заточила в тюрьму всех евреев города Брэ. Графиня не выполнила его распоряжения. Тогда король направил в Брэ свой отряд, солдаты схватили евреев и предложили им: выбирайте между крещением и смертью. Четверо согласились креститься, девятнадцать детей, которым еще не исполнилось тринадцати лет, были отправлены в монастырь, а всех остальных евреев сожгли на двадцати семи кострах. Графине Бланш король Филипп Август сказал: «Теперь твои евреи избавились от пасхальных оплеух, высокочтимая дама». Затем он с воинством Христовым отправился на Восток.
Но конечно же, евреи всей Северной Франции больше не могли чувствовать себя в безопасности. Они слали гонцов к своим собратьям, жившим в более счастливых землях, Провансе и Испании, дабы просить их о помощи.
Великие надежды возлагали они на могущественную толедскую общину. Туда был направлен посланец, которого считали самым достославным и самым благочестивым человеком из всех франкских евреев. Это был рабби Товия бен Симон.
Едва дон Иегуда вернулся в Толедо, как к нему явился рабби Товия.
Господин наш и учитель Товия бен Симон, прозванный га-Хасид, «благочестивый», носил титул Episcopus judaeorum francorum, то есть «еврейский епископ франков». Он слыл выдающимся иудейским богословом, хоть о его сочинениях шло немало споров. Внешность его была довольно невзрачна, и держался он скромно. Происходил он из древнего еврейского рода, известного своей ученостью; без малого сто лет тому назад его предки, спасаясь от братьев-паломников, переселились из Германии в Северную Францию.
Речь его сильно отличалась от благородного классического еврейского языка, к какому привык дон Иегуда. То был тягучий, нечистый диалект немецких евреев, ашкеназов. Но вскоре Иегуда перестал замечать странность этого выговора, полностью сосредоточившись на содержании рассказа. Рабби говорил о бесчисленных жестоких кознях и издевательствах, на которые неистощим король Филипп Август, об ужасных кровавых происшествиях в Париже, Орлеане, Брэ-сюр-Сен, Немуре и городе Сансе. Рассказ тек медленно и тяжело; рабби одинаково подробно говорил о разных мелких унижениях и о чудовищных бойнях – в итоге мелкое становилось чем-то огромным, а огромное начинало выглядеть как звено в нескончаемой цепи мелочей. В его речи монотонно, как припев, повторялись слова: «И они кричали: „Слушай, Израиль, Адонай, Бог наш, Адонай, и нет другого бога“, и их убивали».
Сидя в безопасности, в этом спокойном роскошном доме, странно было слышать, как невзрачный рабби повествовал о чудовищных событиях. Рабби Товия говорил долго и очень подробно. Однако дон Иегуда слушал его с неослабным вниманием. Его живое воображение мигом рисовало все, о чем говорил рабби. Эти картины пробудили мрачные воспоминания. Тогда, полтора человеческих века тому назад, мусульмане в его родной Севилье бесчинствовали не меньше, чем теперь христиане во Франции. Те тоже в первую очередь обрушились на ближайших «неверных», на евреев, поставив их перед выбором – или принятие ислама, или смерть. Иегуда хорошо понимал, каково приходится тем, на кого напали сейчас.
– Покамест нам оказывают какую-то поддержку графы и бароны независимых земель, – заключил рабби Товия. – Но миропомазанный нечестивец теснит их, и они не смогут долго ему противостоять. Сердца их не злобны, но и не слишком добры. Им не захочется воевать с французским королем во имя справедливости, ради каких-то евреев. Недалеко то время, когда нам придется бежать куда-то в другое место, а это будет нелегко, ведь нам не удалось спасти ничего, кроме собственной шкуры да нескольких свитков Торы.
Здесь, в прекрасном кастильо, был мир, здесь царили роскошь и покой. Весело плескались струи фонтанов, по стенам вились золотые, лазурные, красные письмена, слагавшиеся в возвышенные стихи. С тонких бледных губ, шевелившихся на странно омертвелом лице рабби, мерно падали слова. А перед глазами дона Иегуды проходило великое множество евреев: они брели, едва передвигая усталые ноги, иногда присаживались отдохнуть на краю дороги, пугливо озираясь, не нагрянет ли новая опасность, потом снова брели дальше, опираясь на длинные посохи, простые палки, срезанные где-нибудь по пути.
Об участи франкских евреев дон Иегуда задумался еще в Бургосе, и в его быстром уме уже мелькали разные соображения. Но теперь, пока он слушал рабби Товию, в голове у него возник новый план. Затея была отчаянная, сложная. Но это была единственная возможность подать помощь тем, кто в ней нуждался. Из уст невзрачного рабби не исходило ни просьб, ни требований, ни увещеваний, но весь его облик пробуждал в Иегуде острую потребность действовать.
Когда на следующий день в кастильо Ибн Эзра явился Эфраим бар Абба, решение дона Иегуды уже созрело. Дон Эфраим, тронутый речами рабби Товии, задумал собрать десять тысяч золотых мараведи в пользу тех, кого преследовали во Франции; сам он намерен был дать тысячу мараведи, и дона Иегуду он тоже просил о посильной лепте. Но тот ответил:
