У Иегуды щемило в груди, когда он отвечал Алазару:

– В этой стране другие обычаи, сын мой.

У него просто камень с души свалился, когда гонец из королевского замка возвестил, что дон Альфонсо собирается нанести ему визит!

Король явился с Гарсераном, Эстебаном и небольшой свитой. Он пытался скрыть легкое смущение под маской снисходительной любезности и веселости.

Дом показался ему чуждым, едва ли не враждебным, таким же, как его хозяин. Но про себя он не мог не признать, что в своем роде этот дом – само совершенство. Непостижимым образом здесь даже самое разнородное повиновалось закону порядка, соединялось в гармонию. Все было щедро и богато украшено, даже самые укромные уголки. Присутствие слуг было почти незаметно, однако они являлись по первому зову. Ковры заглушали малейший шум, тишина в доме казалась еще тише от журчания фонтанов. И все это, подумать только, посреди шумного Толедо! Настоящее чудо совершилось с его кастильо де Кастро! Альфонсо чувствовал себя здесь чужаком, непрошеным гостем.

Он увидел многочисленные книги и свитки – арабские, еврейские, латинские.

– И ты успеваешь читать все это? – поинтересовался он.

– Многое читаю, – ответил Иегуда.

В покоях для гостей он представил королю Мусу ибн Дауда, заявив, что среди приверженцев всех трех религий не найдется более ученого врача. Муса склонился перед доном Альфонсо, но при том смерил его взглядом непокорных очей. Дон Альфонсо пожелал, чтобы ему перевели одно из мудрых речений, пестро-золотыми письменами вившихся по стенам. Муса перевел, как переводил он уже дону Родригу: «Ибо участь сынам человека и участь скоту – одна и та же им участь… Кто знает, что дух человека возносится ввысь, а дух скота – тот вниз уходит, в землю?»

Дон Альфонсо задумался.

– Мудрость какого-нибудь еретика, – строгим тоном заметил он.

– Это из Библии, – любезно растолковал ему Муса. – Речение принадлежит проповеднику Соломону, царю Соломону.

– По моему мнению, мудрость эта совсем не царская, – пренебрежительно бросил дон Альфонсо. – Король не сходит в землю, как скот. – Он прервал разговор с Мусой и обратился к Иегуде: – Покажи мне оружейную залу.

– Если позволишь, государь, – отвечал Иегуда, – оружейную залу тебе покажет мой сын Алазар, для него этот день станет лучшим днем в жизни.

Дон Альфонсо был рад снова увидеть того славного мальчика.

– Сын у тебя понятливый, бодрый духом и телом, из него выйдет настоящий рыцарь, – сказал он и прибавил: – С твоего позволения, дон Иегуда, я хотел бы повидать и твою дочь.

Он дружески, с видом знатока побеседовал с юным Алазаром об оружии, конях и мулах.

Потом все вышли в сад, а там, надо же, уже ждала донья Ракель.

Эта девушка была та же Ракель, которая тогда, в Бургосе, неподобающим образом отозвалась о его замке, и все-таки сегодня она была уже другая. Платье на ней было слегка иноземного фасона, и сама она теперь выступала в роли хозяйки дома, принимающей высокого гостя. Если в Бургосе она выглядела несколько странно, чужеродно, то здесь, посреди искусно разбитого сада с фонтанами и заморскими растениями, Ракель находилась в своей естественной обстановке, все здесь как нельзя лучше обрамляло ее образ, зато он, Альфонсо, казался чем-то чужеродным и неуместным.

Он поклонился, затем, по всем правилам куртуазного обхождения, снял перчатку, взял руку Ракели и поцеловал.

– Рад, что снова вижу тебя, госпожа моя, – произнес он громко, так чтобы все слышали. – В прошлый раз, в Бургосе, мы не довели беседу до конца.

В саду собралось довольно обширное общество: к королю и его рыцарям присоединились Алазар и пажи Иегуды. Во время неспешной прогулки по дорожкам сада Альфонсо с доньей Ракелью немного приотстали от других.

– Теперь, осмотрев этот дом, – заговорил он, на сей раз по-кастильски, – я понимаю, госпожа моя, отчего тебе не понравился мой бургосский замок.

Ракель покраснела, смущенная тем, что ее тогдашнее поведение обидело короля, и в то же время ей льстило, что ему запали в душу ее слова. Она молчала, но едва уловимая, загадочная улыбка тронула красивый изгиб ее губ.

– Ты понимаешь мою низменную латынь? – спросил он.

Она покраснела еще сильней, – оказывается, он помнил каждое ее слово.

– Теперь я гораздо лучше выучилась кастильскому языку, государь, – ответила она.

– Я бы охотно беседовал с тобой по-арабски, госпожа моя, – продолжал король, – но в моих устах это будет звучать нелепо и грубо и оскорбит твой слух.

– Тогда говори по-кастильски, государь, ведь это язык твоей родной страны, – со всей искренностью ответила донья Ракель.

Ее ответ опять раздосадовал дона Альфонсо. Ей следовало бы сказать: «Мне приятно слышать сии звуки» – или еще что-нибудь столь же затейливое и куртуазное. Вместо того она высокомерно высказывает все, что придет ей на ум. Она порочит его кастильское наречие.

– Для вас с отцом моя Кастилия, верно, все еще чужая страна, – с вызовом произнес он. – Ты только здесь чувствуешь себя по-настоящему дома.

– Ничуть не бывало, – ответила Ракель. – Рыцари твоего королевства чрезвычайно любезны, они стараются сделать так, чтобы эта земля стала для нас родной.

Полагалось бы, чтобы дон Альфонсо в свою очередь произнес что-нибудь учтивое, к примеру: «Нетрудно быть любезным с такой дамой, как ты». Но ему вдруг стала обременительна вся эта пустая, напыщенная модная болтовня. Да и Ракель, похоже, считает все эти галантности смешными. И вообще, как с ней полагается разговаривать? Она определенно не из тех дам, которым нравятся преувеличенные комплименты, якобы диктуемые влюбленностью, но еще меньше она похожа на тех женщин, с которыми можно вести себя грубо, по-солдатски. Он привык, чтобы у каждого было свое определенное место и чтобы сам он, Альфонсо, сразу понимал, с кем имеет дело. А что собой представляет эта донья Ракель и как ему с нею обходиться, он не понимал. Все, что окружало еврея Ибн Эзру, сразу стало каким-то зыбким, неясным. Далась ему, королю Альфонсо, эта донья Ракель! Чего он от нее хочет? Неужели ему хочется (в мыслях он произнес очень грубое словцо на своей вульгарной латыни) с ней переспать? Он и сам того не знал.

На исповеди он мог с чистой совестью утверждать, что никогда не любил ни одной женщины, кроме своей доньи Леонор. К рыцарской любви, какую воспевают трубадуры, у него вкуса не было. Незамужние дочери знатных семейств если и появлялись вне дома, то крайне редко, во время больших церемоний. Поэтому куртуазные правила предписывали влюбляться в замужних дам и посвящать им выспренние любовные стихи, холодные как лед. И толку с подобного ухаживания не было. Поэтому он иногда спал с обозными девками или взятыми в плен мусульманками – с ними можно было обходиться и разговаривать так, как взбредет в голову. Однажды он, правда, завел интригу с женой одного наваррского рыцаря, но особой радости ему это не принесло – он почувствовал большое облегчение, когда дама отбыла на родину. Короткая любовная история с доньей Бланкой, придворной дамой королевы, была мучительной. В конце концов донья Бланка навеки удалилась в монастырь, то ли по доброй воле, то ли не совсем. Нет, счастлив он был только со своей Леонор.

В голове дона Альфонсо вдруг пронеслись все эти воспоминания, пусть и не облеченные в ясные слова, но все же дразнящие, и его рассердило, что он завел подобный разговор с дочерью еврея. Притом она ему нисколько не нравилась. В ней не чувствовалось мягкости, женственности, чего-то дамского. Больно уж она скорая на язык – позволяет себе судить обо всем, хоть, в сущности, еще дитя. Какая пропасть между этой Ракелью и златокудрыми христианскими дамами с их холодным величием! Никакой рыцарь не стал бы слагать стихов в ее честь, да она и не поняла бы их.

Он не хотел продолжать беседу, не хотел больше ни минуты провести в этом доме. Тихий сад с однозвучным журчанием фонтанов, с дурманяще сладким ароматом померанцевых деревьев раздражал его. Хватит строить из себя дурака и обхаживать эту еврейку! Сейчас он развернется и уйдет!