Дон Педро с глубоким, истинно рыцарским благочестием произнес обет: «Клянусь, вверенный мне меч никогда не поднимется на невиновного, сим мечом я всегда буду защищать правду Господа и установленный Им порядок». И склонил голову в ожидании благословенного удара, которым будет навеки скреплен его рыцарский обет.
Долго ждать не пришлось. Меч дона Альфонсо плашмя ударил юношу по спине, не слишком сильно, но все же достаточно крепко, чтобы тот почувствовал боль даже сквозь кольчугу.
Дон Педро непроизвольно передернул плечами. Он поднял голову и уже хотел встать. Но дон Альфонсо удержал его.
– Нет, кузен, повремени! – сказал король. – Мы соединим в одной церемонии твое посвящение в рыцари и твою ленную присягу. – Затем он приказал: – Подайте мне знамя!
Ожидая, пока принесут кастильский стяг, король снял перчатку с правой руки. Затем, держа знамя в левой руке, произнес:
– Да будет по желанию твоему, брат мой дон Педро Арагонский! Я принимаю тебя в число моих вассалов и клятвенно обещаю защитить тебя, если явится в том нужда. Бог свидетель моим словам! – Король говорил негромко, но его повелительный голос отчетливо раздавался под сводами церкви.
Юный дон Педро, сильно разволновавшийся от ритуальных унижений и превозношений, которыми был обставлен обряд посвящения в рыцари, сам не понимал, что это такое сейчас происходит. Донья Леонор намекнула ему на возможный брак с инфантой и наследование кастильского престола. Или она дала ему твердое обещание, а он и не заметил? И что бы могла значить эта вторая клятва – клятва вассала? А что, если он сам молвил неосторожное слово и связал себя обязательством? Но разве пристало ему быть подозрительным и недоверчивым? Сию минуту он дал обет рыцарского послушания – и при первом же испытании хочет его нарушить?
Он, молодой рыцарь, стоит на коленях пред старшим, и тот взывает к нему своим мужественным громким голосом:
– Ты же, дон Педро, обещай, что будешь служить мне по чести и в страхе Божием, в какое бы время я тебя ни призвал, и целуй мне на том руку!
И дон Альфонсо поднес руку к губам коленопреклоненного юноши. В заполненной людьми церкви повисла тяжелая тишина. Арагонцы застыли в изумлении. Уже давным-давно короли Арагона не признавали себя ничьими вассалами. Почему же сейчас их молодой властелин намерен принести позорную присягу кастильцу? Или, может быть, помолвка уже скреплена печатями?
А дон Педро все еще стоял на коленях, и длань дона Альфонсо была у самых его уст. Многие из присутствующих, стоявшие позади, поднялись на цыпочки – всем хотелось увидеть, что же сейчас совершится.
И вот наконец совершилось. Юный арагонский король поцеловал правую руку человека, в левой руке которого был кастильский стяг. И сюзерен дал ему перчатку, и арагонец ее принял.
Но совсем скоро, выйдя из сумрачной церкви на свежий воздух, дон Педро, окруженный своей угрюмо-молчаливой свитой, очнулся от снов и мечтаний. И вдруг осознал, что` сейчас произошло, что он сам натворил.
Но разве это он? Нет, это все тот, другой. Тот, кто застиг его врасплох, кто бесстыдно расставил ему западню. Человек, которого он обожал, который казался ему зерцалом рыцарских добродетелей, – этот человек не погнушался использовать святой обряд как прикрытие для подлой уловки!
За церковным праздником должно было последовать народное гулянье. Кастильские бароны уже выстроились в почетный кортеж. Но дон Педро отдал приказ своим арагонцам:
– В дорогу, господа, сей же час прочь отсюда! Когда вернемся к себе в столицу, решим, что делать!
Громко бряцая шпорами, не одарив кастильцев ни единым приветливым взглядом, молодой король со своей свитой покинул Бургос.
На этот раз даже королева вышла из равновесия. Теперь и думать нечего о союзе, который она мечтала устроить. Нет, не геройство, а ребяческая гордыня заставила ее супруга действовать с наскоку там, где мирными беседами можно было добиться всего, чего угодно.
Но гнев ее продолжался недолго. Ничего не поделаешь, Альфонсо не из тех людей, которые терпеливо ведут переговоры. Ему бы хотелось летать, а не ползти вперед пядь за пядью. Случалось, и на ее отца, великого короля Англии, умнейшего из государственных мужей, находили приступы ярости. Однажды брошенные им гневные слова побудили английских рыцарей убить архиепископа Кентерберийского[59], хоть это и было чревато пагубными последствиями.
Дон Манрике и дон Иегуда просили королеву об аудиенции. И она приняла их.
Иегуда был сам не свой от досады. Бездумная солдатская выходка короля уничтожила все то, что он, Иегуда, приуготовлял с таким трудом и терпением. Дон Манрике тоже был возмущен. Но донья Леонор с поистине королевским достоинством и холодностью оборвала их сетования. Во всем виноват не Альфонсо, а юный дон Педро – это он сломя голову, нарушив все правила куртуазного обхождения, умчался из Бургоса прежде, чем разрешилось сие прискорбное недоразумение.
Дон Манрике заметил, что остаться в Бургосе было бы, пожалуй, учтивее. Но так или иначе, этот неблаговоспитанный юнец – король Арагона. И теперь он, разумеется, примет Гутьерре де Кастро в число своих вассалов, и война, которую само Провидение отвратило от Кастилии, все-таки разразится.
Иегуда осторожно намекнул:
– Но если это было недоразумение, то, возможно, еще есть шансы его уладить? – Поскольку донья Леонор молчала, он прибавил: – На свете существует только один человек, способный убедить юного арагонского короля, что гневается он понапрасну. Этот человек – ты, государыня.
Подумав, донья Леонор сказала:
– Если вы оба мне поможете, я напишу ему письмо.
Дон Иегуда заметил еще более вежливым тоном:
– Опасаюсь, письмом здесь не обойтись.
Донья Леонор удивленно вскинула брови.
– Мне что же, самой отправиться в Сарагосу? – спросила она.
Дон Манрике поспешил прийти на помощь Иегуде.
– Другого средства, пожалуй, нет, – сказал он.
Донья Леонор молчала, и вид у нее был надменный и неприступный. Дон Иегуда забеспокоился, что гордость королевы окажется превыше рассудка. Но наконец она вымолвила:
– Я подумаю, что я могу сделать, не запятнав чести Кастилии.
Она ничего не говорила дону Альфонсо, ни в чем его не упрекала, она ждала, пока он сам заведет разговор. И в самом деле, он вскоре начал жаловаться:
– Не понимаю, что с ними со всеми случилось. Поглядывают на меня как на больного. Неужели я должен отвечать за то, что паршивый мальчишка сбежал! Во всем виноват его папаша – плохо воспитал сынка.
– Он еще так молод, – примирительно заметила донья Леонор. – Не стоит принимать близко к сердцу его неучтивость.
– Ты, как всегда, добра, донья Леонор.
– Наверное, я тоже немножко виновата. Возможно, мне следовало раньше поговорить с ним о ленной присяге. Что, если я попробую исправить свою ошибку – съезжу в Сарагосу и выясню это недоразумение?
Альфонсо удивленно вскинул брови.
– Не слишком ли много чести для такого сопляка? – спросил он.
– И все-таки он король Арагона, – возразила Леонор, – и мы собирались обручить с ним нашу инфанту.
Альфонсо ощущал легкое раздражение и очень большое облегчение. Как хорошо, что у него есть Леонор. Незаметно, без громких слов пытается она выправить то, что пошло вкривь и вкось.
– Ты как раз такая королева, какой нужно быть в наше время, когда в ходу уловки и обходные пути, – сказал он. – Я всегда был и всегда останусь рыцарем. У меня нет терпения. Тебе бывает нелегко со мной.
Но еще более внятно, чем эти слова, говорило о радости и признательности дона Альфонсо его лицо, просиявшее счастливой мальчишеской улыбкой.
Прежде чем отправиться в Сарагосу, донья Леонор снова посоветовалась с Иегудой и доном Манрике де Ларой. Они сошлись на том, чтобы предложить арагонцам следующее: Кастилия выведет свой гарнизон из Куэнки и примет на себя обязательство в течение двух лет не посылать военные отряды к границам графства Кастро, а Арагон, со своей стороны, обязуется воспретить Гутьерре де Кастро дальнейшие враждебные выходки. Если этот Кастро признает себя вассалом Арагона, Кастилия не станет возражать, однако от своих притязаний не откажется. Что же касается верховенства Кастилии над Арагоном, этот вопрос остается открытым, а состоявшейся в Бургосе церемонии незачем придавать слишком большое значение: ведь обязательство оказывать соседям помощь и защиту, взятое на себя кастильским королем, вступит в силу лишь тогда, когда Арагон уплатит причитающиеся в таких случаях сто золотых мараведи, – между тем Кастилия не настаивает на этой выплате.
