Вместе с Магдален из крепости были вывезены ее сундуки, так что после остановки она смогла переодеться и заняться Авророй. Ребенок, казалось, уже успел забыть ужасы пережитого дня, успокоился, снова оказавшись в материнских руках, и тряска дороги убаюкивала его точно так же, как во время долгой поездки из Бресса в Каркассон.

Маленькая палатка Магдален была разбита подле другой, большой палатки, над которой развевался дракон де Жерве. Покормив и искупав младенца, Магдален вместе с девочкой пошла в соседний шатер, освещенный изнутри факелами. Гай был один, он сидел за походным столиком рядом с палаткой с кубком вина в руке, и мысли его витали где-то далеко. На появление Магдален он не отреагировал. А она никак не могла решиться сесть рядом, пока он сам ее не пригласит. Но Аврора вдруг радостно завизжала: светлячок вспыхнул перед самым ее носиком.

Гай поднял глаза и устало улыбнулся ребенку.

— Дай мне ее, — он взял Аврору на руки и усадил на колени. Та заворковала, пухлыми пальчиками дотрагиваясь до дракона, вышитого на камзоле отца.

— Как ты выросла, девочка моя, — сказал он, нагибаясь для поцелуя; Аврора немедленно уцепилась в его волосы и залилась смехом.

Магдален села рядом на низенькую скамеечку.

— Можно мне выпить вина?

Он молча пододвинул ей чашу с вином, а сам начал щекотать живот девчушки, и та, откинувшись на его руку, смеялась и отбивалась.

Магдален отпила из чаши и сказала:

— Что мы теперь будем делать?

— Вернемся в Бресс, — ответил он. — Необходимо убедиться, что замок и земли после нападения Дюрана по-прежнему числятся за Ланкастерами. Гарнизон наверняка вернулся в замок, но я хочу увидеть это собственными глазами. Опустевшее гнездо — лакомый кусок для стервятников.

Магдален помолчала. Она-то ведь не это имела в виду.

— Оливье с моим посланием к герцогу уже выехал в Лондон, — продолжал Гай. — В одиночку он может проделывать по сто миль в день. Даже если накинуть несколько дней на непредвиденные задержки, например, с кораблем в Кале, то при попутном ветре он доберется до Саутхемптона в течение трех недель.

— Все правильно, — сказала Магдален. Она была в затруднении, не вполне понимая, что с Гаем; ясно было только то, что он явно сторонился ее.

К ним неслышно подошел по траве Тео.

— Ужинать будете, милорд? Все готово.

— Я поужинаю один, — сказал Гай. — Можешь принести мне сюда.

Магдален прикусила губу при виде такого явного нежелания Гая ужинать вместе с ней.

— Пойду уложу Аврору в постель, чтобы ты мог спокойно поесть, — сказала она упавшим голосом. — Принесешь мне ужин прямо в палатку, Тео?

Гай не стал возражать, казалось, он вообще не слышал того, что она сказала. Он лишь передал ей в руки ребенка и вновь погрузился в свои думы.

Всю ночь, а она была по-летнему жаркой, Магдален ворочалась без сна на своем тощем тюфяке. Она никак не могла понять, почему нельзя горевать об Эдмунде вдвоем; ведь так легче перенести это несчастье! Они оба были друзьями Эдмунда, и вполне могли бы друг друга поддержать. На заре Магдален встала и вышла из палатки. Гай все еще сидел за столом, и непонятно было, то ли он так и не ложился, то ли, как и она, встал до времени, измученный бессонницей и тяжелыми мыслями.

— Утро доброе, милорд! — пока она дошла до стола, ее туфли, так же как и подол платья, намокли от росы.

Он глядел на нее чуть насупившись.

— Ты могла бы еще поспать, Магдален.

— Как и вы, сэр, — она стояла у стола, сжав пальцами его край. — Нам обоим тяжело. Разве мы не можем помочь друг другу?

Голос ее был еле слышен.

Складка между бровей Гая стала еще глубже.

— Помочь? Разве Эдмунд погиб не из-за нас? Как же мы можем помочь друг другу загладить нашу вину?

Она закрыла лицо руками, словно обороняясь от его жестоких слов. Потом вновь взглянула на Гая.

— Это горе, большое неутешное горе. Но ведь не мы несем вину за его смерть?

Пустота в глазах Гая внезапно сменилась вспышкой гнева, и Магдален невольно отпрянула.

— Если бы ты не нарушила своей клятвы, Эдмунд был бы сейчас жив!

Она отчаянно запротестовала:

— Нет!.. Я не нарушала клятвы. Я ничего не говорила!..

— Но он все узнал от тебя!

— Да нет же… Это кузен… Он ему сказал, он внушил Эдмунду…

— А ты не стала этого отрицать, так? — Гай говорил уже почти грубо, сжав руки в кулаки и пронзая ее пронзительным взглядом голубых глаз, а она, потеряв дар речи, молча качала головой. — Если бы ты все отрицала, он бы поверил тебе, потому что слишком тебя любил. Он хотел, чтобы ты сказала, что все это неправда, а ты этого не сделала. Ничего бы не было, если бы ты осталась верна клятве!

— Проще говоря, ты хочешь сказать, что я виновна в смерти Эдмунда? — голос Магдален уже больше походил на шепот. При виде того отвращения, с каким Гай бросал свои обвинения, она чуть не плакала, а на виске у нее запульсировала синяя жилка.

Гай не ответил.

— А все потому, что я дочь своей матери, — продолжала она глухим, безжизненным голосом. — Эдмунд любил меня и из-за этого умер. Все эти люди, которые погибли вчера, они тоже умерли из-за того, что Эдмунд любил меня… Ты ведь это хотел сказать?

Магдален отбросила прядь волос с лица и взглянула на восходящее солнце.

— Может быть, я рождена от шлюхи, и самый час моего рождения проклят, но я сама лучше бы умерла, чем стала причиной смерти других…

И она пошла прочь, оставив Гая неподвижно сидящим за столом. Магдален шагала к реке; солнце уже пригревало, и роса на траве дымилась. В отдалении она увидела холодно зеленеющую рощицу тополей и заросли бузины, их глубокая тень манила к себе, обещая успокоение и уединение.

Гай между тем едва расслышал ее слова. Они прошелестели, как короткий грибной дождь, не дойдя до сознания, и только тишина, опустившаяся на лагерь после ее ухода, пробудила в нем легкое беспокойство. Он выплеснул на Магдален всю свою боль и гнев, которые пробудила в нем гибель Эдмунда, но ведь такие утраты — часть жизни. Гай был свидетелем многих смертей, и знал, что время стирает все, гнев и боль ослабеют, чтобы потом исчезнуть совсем. Острота этой утраты усугублялась чувством вины и ощущением причастности к гибели племянника. Да, он помирился с Эдмундом, даже был им прощен, но сейчас стыд за совершенное предательство накатил вновь. Когда Магдален стала отрицать вину за происшедшее — свою, его, их с Магдален вину — он, как ребенок, у которого отнимают игрушку, надулся: как это она может лишать его горя! Он хотел ранить ее как можно сильнее, чтобы она почувствовала, как изранена его душа; и только сейчас в памяти Гая всплыл рассказ Магдален о том, чего ей стоили несколько бесконечных дней в подземелье Каркассона, и вместо того, чтобы помочь ей, как она пыталась помочь ему, он лишь сыпал соль на раны и наносил новые.

Каким бы ни было их будущее, их любовь остается такой же живой и неистребимой, что и раньше! Гай внезапно вскочил на ноги. Как он сразу не заметил, что Магдален подавлена больше обычного? Ему стало страшно, когда он вспомнил, сколько страшных слов ей сказал. Эдмунду уже ничем нельзя было помочь, но другой, живой человек отчаянно нуждался в нем, Гае. Как и Гай нуждался в этом человеке.

След ее шагов в росистой траве был еле различим, а вскоре и вовсе мог исчезнуть под горячими лучами солнца. Гай побежал по ним в направлении рощицы. Утренний воздух был все еще свеж и прохладен; издалека доносился стук проснувшегося дятла. Впереди, в кустах ежевики, что-то зашуршало. Гай окликнул Магдален, но это был зайчишка, выскочивший на луг. Гай усмехнулся, но тут же страх сжал его сердце. Он вдруг вспомнил серые глаза Магдален, честные и прямые, полные отвращения к самой себе, отвращения, которое он даже не попытался отогнать, вспомнил ее голос, тихий, но срывающийся от боли. Она дважды назвала себя дочерью шлюхи, и он ни разу не попытался даже опровергнуть ее слова. Да, это была правда, но, говоря о своем происхождении, Магдален имела в виду нечто большее, она намекала на родство духовное, а это-то он мог и должен был опровергнуть. Поглощенный собой, он выместил на ней свое горе и чувство вины, толкнул ее в трясину самоуничтожения, произнеся слова, в которых чувствовалось его отвращение к ней.