За ужином он был с двоюродной сестрой приторно любезен; а она, как и в первую встречу, отвечала безукоризненно вежливо. Но Шарль чувствовал ее глубокую отчужденность, видел, как она содрогается при малейшем прикосновении его руки — когда он передавал тарелку или тянулся одновременно с ней к черпаку в супнице. В такие мгновения в нем с новой силой закипала ярость, но он говорил себе, что ее отношение к нему не играет никакой роли, скорее, придает пикантность задуманной им тонкой игре.
Магдален еле слышала голоса в зале, почти не различала ужимок и гнусавого пения менестрелей на верхней галерее. Зажатая между подозрительными взглядами мужа и приторно-похотливыми комплиментами кузена, она чувствовала себя беззащитной жертвой, брошенной на съедение воронью, и потому сидела, не отрывая глаз от своих белых рук с длинными белыми пальцами, унизанными перстнями. Они были такие беспомощные и слабые, эти руки, но подсознательно чувствовала, что в них заключена сила, не меньшая, чем в мече или копье рыцаря.
Как только к столу поднесли блюда с очищенными орешками, фруктами и марципаном, Магдален поднялась из-за стола.
— Прошу прощения, милорды. Я несколько утомлена, и мне скоро кормить ребенка.
Шарль д'Ориак выдержал паузу, загребая горсть орехов, потом лукаво блеснув глазами, спросил:
— Вы, наверное, собираетесь пойти в часовню, кузина?
— Я. я вас не понимаю, — ее губы побледнели.
— Я думал, что у вас такая привычка — ходить с ребенком в часовню после заутрени. — Шарль улыбнулся, чувствуя на себе цепкий взгляд Эдмунда. — Я случайно увидел, как вы вышли оттуда в ночь перед отъездом гостей.
Он бросил в рот горсть орешков и начал их жевать.
— Если не ошибаюсь, лорд де Жерве в ту ночь тоже ощутил потребность помолиться святым заступникам? Вообще, он бодрствовал всю ночь перед отъездом из замка, что, впрочем, часто бывает с рыцарями перед началом длительной поездки.
— Мне ничего не известно об этом, — сказала Магдален твердо, хотя коленки у нее дрожали: она ощутила вдруг, что стоит на краю пропасти. Ей, однако, показалось, что Шарль не собирается выкладывать на стол сразу все карты, и она добавила.
— Я не знаю, посещал ли лорд де Жерве заутреню или нет. Желаю вам спокойной ночи, месье.
Огромным усилием воли она удержала себя от того, чтобы взглянуть на Эдмунда он сразу же прочтет в ее глазах испуг и воспримет это как признание вины.
Она вышла, ее размеренные шаги гулким эхом отдавались под сводами зала. Оказавшись во дворе, она судорожно вздохнула, словно вынырнув из-под воды. Воздух был теплым, а ей хотелось прохлады, очищающего дыхания зимы, искрения льдинок и поскрипывания снега под ногами. Эта же летняя ночь была слишком горячей, слишком липкой и спертой. До нее вдруг донеслись запахи кухни, и на Магдален вдруг накатил приступ тошноты, она едва успела спрятаться в ближайший угол, как ее вырвало.
Придя в себя, она поднялась вверх по лестнице и побрела к своим покоям. Эрин и Марджери вскрикнули от ужаса, увидев, как она, бледная как смерть, пошатываясь и прикрывая рот рукавом, вошла в комнату.
— Миледи! — Эрин упала к ее ногам. Что произошло? Вы больны?
— Я что-то съела за ужином, — ответила Магдален, сползая на стул, — принесите мне чистой воды и несколько листьев мяты — пожевать.
Пока служанки раздевали ее, Магдален жадно пила принесенную воду. Спустя минуту, облаченная в ночную рубашку и комнатные туфли, освежив рот, она приказала:
— Теперь оставьте меня. Я побуду одна.
Служанки удалились. Магдален сидела у окна, покачивая колыбель Авроры. Назревало что-то страшное, и на этот раз речь шла не просто об ее испорченном настроении, с которым она безуспешно боролась последние недели. Она все еще пыталась собрать воедино все душевные и физические силы, когда вошел Эдмунд. Лицо его было мертвенно-бледным. Магдален, как всегда, спокойно приветствовала его, словно не замечая той отчаянной надежды услышать от нее заверения, что она ни в чем не виновата, которая светилась в его глазах.
— Зачем ты ходила в часовню? С ребенком, да еще в полночь? — голос его звенел от боли.
— Я уже говорила тебе, что Аврора никак не могла уснуть, — сказала она, — и надеялась, что прогулка пойдет ей на пользу.
— Прогулка в часовню?
— Я ощутила потребность в утешении.
— Утешении милорда де Жерве?
В ту ночь она не нашла утешения у Гая, а потому сейчас покачала головой и чистосердечно ответила:
— Нет.
— Но он был там? — спросил Эдмунд, разведя руки и сжав кулаки, то ли бессознательно угрожая ей, то ли под влиянием какого-то другого чувства, которое она не могла определить.
— Я не знала, собирается ли еще кто-то в часовню, — начала Магдален, но ее глаза говорили совершенно иное. Она поклялась Гаю на мощах Святого Франциска, что никогда не откроет Эдмунду правды, и она исполнит обещание, но что она может поделать, если глаза ее не способны лгать?
Схватив Магдален за плечи, Эдмунд заставил ее подняться.
— Он был там!
— Эдмунд… Эдмунд, пожалуйста, не говори так, — услышала она свой шепот, ощущая, что повисла над самой бездной.
— Зачем ты брала моего ребенка в часовню в полночь, если шла на свидание с де Жерве? — Его пальцы так стиснули ее руку, что та онемела.
В колыбели зашевелилась Аврора, всхлипнула сквозь сон. Внезапно Эдмунд отпустил Магдален, нагнулся к люльке и пристально посмотрел на спящего младенца.
— Чей это ребенок? — В его голосе было столько боли, что Магдален, даже в ее полуобморочном состоянии, захотелось немедленно броситься к нему, успокоить, утешить, но пока она лихорадочно подыскивала нужные слова, Эдмунд уже повернулся к ней и глаза его были как два пустых бездонных колодца. — Да будет навеки проклята твоя черная душа! Чей это ребенок?
Ее руки бессильно упали вдоль тела.
— Скажи мне, что дочь не моя, ну, скажи же, черт тебя побери! — его голос упал до шепота, но боль оставалась все той же, неугасающей. Но она ничего не могла ответить ему, потому что поклялась не делать этого. Она лишь беспомощно стояла на месте, молчаливая, не вправе подтвердить и не в силах опровергнуть его сомнения. Между тем Эдмунд ожидал слов, и ее молчание лишь растравляло его рану, более глубокую и мучительную, чем та, которая остается от кинжала или меча. Но вид спящей девочки смущал Эдмунда, и он вытолкал Магдален в спальню.
— Скажи мне, что она не моя!
— Я ничего не могу сказать, — прошептала она.
Эдмунд ударил ее по липу, но Магдален понимала, что это еще не самое худшее. Потом он кинул ее на кровать и, зверея от мысли, что другому она дала то, в чем так долго отказывала ему, силой овладел ею, но и это было не самым худшим. Когда его ярость истощилась, излившись страстью, он откатился в сторону, заглушая рыдания подушкой, а она тихо лежала рядом, искренне сострадая ему, но отчетливо понимая, что всякое сочувствие в эти мгновения лишь взорвет его еще больше.
Через несколько минут он вскочил с постели, зашнуровал рейтузы на бедрах и зажег свечу. Желтый, колеблющийся огонек осветил комнату. Вернувшись к постели, он поднял свечу вверх и, не мигая, поглядел в ее серые глаза.
— Ты меня предала, — глухо проговорил он — Но главный предатель Гай де Жерве. Он вероломно спал с моей женой, подарил мне ублюдка, и за это я его убью!
— Боже, Эдмунд, все не так, — сказала она тихо. — Он не совершал вероломства. Он, как и все, полагал, что ты мертв. Если тебе так нужно, излей свой гнев на меня, убей меня, а не его.
— Я убью его! — прервал Эдмунд. — Мы честно сразимся, и один из нас должен будет умереть.
С этими словами он отвернулся.
— Я перестану быть самим собой, если не отомщу ему!
Внезапным движением руки он задернул занавески балдахина, оставляя ее в мягком теплом уединении, и, распахнув дверь, кликнул пажей и оруженосцев.
Магдален лежала, будто мертвая, слушая, как Эдмунд отдает приказания: подготовить лошадей и собраться для отъезда дружине, пажам и оруженосцам. Все должны быть готовы, поскольку им придется скакать день и ночь, чтобы догнать лорда де Жерве, пока он не покинул Франции.
