Восточная Пруссия, перерезанная множеством каналов и глубоких канав, представляла собой препятствие для действий наступающих танков. Наша инженерно-саперная бригада строила мосты и переправы по отработанной технологии. Но вот когда на пути наступления нашей армии предстала небольшая река Писса, возникло много трудностей. Ее ширина была небольшая, от пяти до десяти метров в разных местах, глубина тоже невелика, кое-где можно перейти вброд, не более полутора метров. В чем же состояла трудность? Берега реки были крутые и обрывистые высотой больше десяти метров, а также противник успел создать довольно сильную оборону на западном берегу – две линии глубоких траншей с ходами сообщений и оборудованные пулеметные и минометные площадки. Так что навести переправу на постоянно простреливаемом участке представляло серьезную трудность, и работы вели в основном ночью.
С боями продвигались каждый метр, ведь Восточная Пруссия укреплялась веками. Каждый хутор – это крепкие каменные дома с подвалами, каменными конюшнями, амбарами, каждый двор обнесен высокой мощной стеной. Все это выгодно обороняющемуся и невыгодно наступающему.
Состояние духа и идейная вооруженность наших солдат и офицеров имели в этот период исключительно важное значение. На собраниях рассказывали о боевых и революционных традициях прошлого. Вспоминали о том, как русские полки почти двести лет назад, во время Семилетней войны России против Пруссии, 22 января 1758 года вошли в Кенигсберг, и их встречали колокольным звоном и заявлением о готовности подчиниться России (13). Командованию русской армии были переданы ключи от этой неприступной крепости. Гитлеровцы тоже вспоминали об этом историческом событии и выпустили листовки с текстом: «22 января 1758 года не повторится. Теперь мы будем встречать русских не звоном колоколов, а громом наших пушек». Но мы твердо знали, что исторический подвиг повторится. У нас был свой лозунг: «Добить фашистского зверя в его берлоге!»
Бои за Гумбиннен были тяжелые.
«Битва достигла огромного накала, – пишет в своих воспоминаниях французский летчик Франсуа де Жоффр. – Немцы сражаются с дикой яростью… Каждый дом превращен в крепость, каждая яма – пулеметное гнездо. Каждая полянка минирована… Красная Армия продвигается вперед медленно, и ценой значительных потерь ей приходится сдерживать яростные контратаки немцев.
Ночью грохот боя, который доносится с передовой, настолько силен, что мешает нам заснуть. Все горит… Горизонт почернел, небо затянуто плотной темно-серой тучей дыма… Вокруг аэродрома, в радиусе тридцати километров, все в зареве пожаров» (14).
Непрерывные ожесточенные бои продолжались больше двух недель. Казалось, что это никогда не закончится. Человеческие и технические потери были очень велики. Возле палатки нашего батальона, в которой мы ночевали, разместилась палатка медсанчасти. Сюда привозили раненых, здесь же делали операции. Одну ночь как-то слышались очень сильные крики, не сострадать искалеченным, изуродованным и изувеченным красноармейцам было невозможно. Я не мог спать и на рассвете вышел и увидел страшное зрелище: перед входом в медсанчасть стояли ящики для мусора, полные окровавленных частей человеческих тел: отрезанные выше колена ноги, кисти рук, стопы, руки… Бойцам отпиливали полуоторванные снарядами части тела, наркоза не было, давали только стакан спирта, после приема которого человек отключался через пятнадцать-двадцать минут. Мне потом долго еще снилась эта жуткая картина.
К концу января 1945 года Гумбиннен был взят и полностью очищен от противника. После поражения началось поспешное отступление гитлеровцев с рубежей обороны.
В битве за Восточную Пруссию Гитлер ставил на карту все, так как он понимал, что если будет взят Кенигсберг, то падет и Берлин. Фашисты с фанатическим упорством защищали не только каждый прусский город, но и каждый рубеж, каждую усадьбу.
Гумбинненская наступательная операция вошла в историю Великой Отечественной войны одним из наиболее поучительных примеров прорыва сильно укрепленной, глубоко эшелонированной обороны противника. В результате этой операции на территории врага был захвачен важный плацдарм для развития последующего наступления в глубину Восточной Пруссии.
Нашей бригаде после разминирования разбитого и разрушенного Гумбиннена дали несколько дней отдыха, разместив нас в так называемом доме Паулюса или ферме Паулюса. Какое отношение это место имело к генералу немецкой армии Паулюсу, разбитому под Сталинградом, я не знаю, но чувствовалось, что в этом имении отдыхали и расслаблялись солдаты рейха. Это был высокий дом в несколько этажей, который наши саперы тщательно обследовали, прежде чем нас заселять. На каждом этаже было много комнат, а в каждой комнате – пачки порнографических открыток. По всей видимости, там размещался публичный дом для немецких военных.
Вокруг этой усадьбы были поля, а перед ней на плацу стояло больше тысячи легковых автомобилей и мотоциклов, в основном они были без бензина. Мы с одним старшиной пошли на стоянку посмотреть машины, и нам удалось завести один мотоцикл и покататься на нем по округе.
Наши войска продвигались с боями в сторону Кенигсбергского залива, останавливаясь в завоеванных населенных пунктах, в которых практически не было людей. Все мирное население Восточной Пруссии было эвакуировано в Германию, потому что немцы боялись ответных зверств красноармейцев. Но оставшиеся хорошо обученные, ожесточенные отступлением фашисты бились за каждый камень на своей земле.
В 1945 году наш батальон отмечал день Красной Армии – 23 февраля, и меня, подростка, пригласили вместе со всеми за стол, обмывали награды. На моей гимнастерке тоже было три медали, но я к ним серьезно не относился, так как не считал, что сделал что-то особенное и заслужил их. Застолье организовали в большом зале: с одной стороны поставили столы, а с другой – готовили пищу. Большие окна от потолка до пола наглухо завесили светонепроницаемой тканью, а освещавшие помещение лампочки запитывались от аккумуляторов. Но! Разведка противника не дремлет: видимо предполагали, что мы можем собраться на праздник. После второй или третьей рюмки рядом с домом под окном раздался оглушительный взрыв минометной мины. И посыпались стекла с окон, и все, кто сидел – попадали под стол. А за столом остался сидеть единственный человек – командир батальона. Все попадали, а он как сидел, так и сидел. Меня это здорово убедило, что мой брат Егор бесстрашен. Я, правда, тоже никуда не попадал…
Когда я был во время оккупации в Белоруссии, мне очень сильно хотелось жить, чтобы увидеть Егора, я о нем все время думал. А здесь, в Восточной Пруссии, мне было уже безразлично – живу я сегодня или меня сегодня убьют. Потому что я столько уже увидел трупов на фронте: и голова оторвана, и нога раздроблена, и рука валяется в стороне от тела, и человек поперек разорван – и это все мне в первый год в суворовском училище снилось по ночам.
Позже, когда я уже был суворовцем, приезжал в отпуск и, общаясь с братом, спросил о том февральском застолье.
– А чего бояться? Я уже устал падать, – ответил Егор.
И я его понимал, ведь он уже многое повидал и побывал в ситуациях на грани жизни и смерти. В самом начале войны где-то в окружении под Смоленском немцы взяли их в плен, трех офицеров. Их раздели до нижнего белья и посадили в погреб, а сверху поставили часового. Они отследили, как часовой ходит, через какое время возвращается, и когда он был далеко, успели все трое вылезти из погреба, вставая на плечи друг друга. Ликвидировали часового и ушли по полям ночью в белых рубахах и кальсонах. Егор в это время служил адъютантом командира дивизии и знал расположение наших войск и позывные коды и пароли. Когда они подошли к нашим, по ним начали стрелять.
