Прекрасны были купола собора. Главный, самый большой и высокий купол строители покрыли золотом, и он весь сиял, слепя глаза, под лучами солнца. Позже Христина узнала, что хотели новгородцы и остальные купола позолотить, но главный зодчий отговорил их, молвив: «Негоже наряжать великую Софию, без коей нельзя помыслить Новгорода, аки купчиху какую. Пусть будет наряд её величествен и строг, как и подобает святыне». По его указанию остальные купола собора покрыли свинцом.

…Внутреннее убранство Софии было ещё более великолепным. Со стен словно глядели на Христину живые люди – святые, пророки, апостолы; воздев длани, плыла по воздуху невесомая Богоматерь Оранта в ярких красочных одеяниях, казалось, заключающая в свои объятия весь бренный земной мир.

Изумлённая и восхищённая стояла Христина у аналоя, пытаясь сдержать свои чувства под маской высокомерия, только сердце её билось учащённо, тревожно, открылось ей внезапно нечто новое, непознанное, такое, что невозможно было измерить, охватить умом, понять.

Мстислав был хмур, молчалив, задумчив. Привычный ко всей этой красоте, не обращал на неё особого внимания, мысли витали где-то вдалеке, спускаясь с украшенных фресками стен собора в Предтеченский придел, где стоял в глубокой нише гроб с телом брата. Хотел Изяслав опередить всех – опередил и в женитьбе, и в бою, и в смерти. Страшна, нелепа внезапная смерть на заре жизни; глупо, когда обрываются в единый миг надежды и мечты, когда ничего ещё не успел свершить.

Мстислав постарался отогнать эти печальные мысли. Чего вдруг овладела им тоска, если рядом – знатная невеста, вокруг – Новгород, второй по значению город на Руси, будут пиры, веселье, песни в их честь, а впереди ждёт его множество добрых и славных дел.

Молодой князь улыбнулся и с благодарностью посмотрел на маленького юркого Климу, который аж светился от напыщенности и самодовольства и тряс своей узенькой козлиной бородкой. Спасибо ему хоть за эту маленькую радость, доставленную вечно отягощённому державными заботами князю.

Обвенчал их сам владыка Никита – безбородый грек-евнух, полный и низкорослый. Вышел навстречу в сопровождении облачённых в праздничные ризы попов, дьяконов, архидьяконов, прочёл молитву, провёл окрест аналоя под пение церковного хора.

После венчания велел Мстислав по примеру великого своего пращура, Владимира Красное Солнышко, раздавать простому люду серебряные пенязи[44], овощи, хлеб, рыбу, возить по городу и окрестным сёлам обозы со всяческой снедью, отыскивать больных и немощных, угощать их щедро.

Везде сопровождала князя и новоиспечённую княгиню толпа горожан, одобрительно гудела, Мстислав приветливо улыбался людям, а Христина, освободившись от очарования собора, снова стала обыкновенной ленивой и капризной отъевшейся королевской дочерью, высоко несла она свою голову и словно бы не замечала ни народа вокруг, ни домов, ни даже мужа.

Мстислав же, улыбаясь толпе, думал, какими разными могут быть одни и те же люди – то озлобленными, жестокими, полными неуёмного гнева, то спокойными, равнодушными, то радующимися, весёлыми до дикости, – и как быстро порой сменяется в их душах любовь ненавистью, а смирение – яростью.

Мстислав смотрел на людские улыбки, на сотни ртов, выкрикивающих ему славу, и не верил этим людям, да и как мог верить, если знал: он – князь, они – его подданные, у него в Городище – хоромы, столы ломятся от яств, у них – утлые покосившиеся хаты на градских окраинах и в сёлах, в которых нет порой иной пищи, кроме чёрствого чёрного хлеба с лебедой.

Молодой князь не боялся людей, знал с детства их непокорный крутой нрав, умел с ними ладить, но не любил, терпеть не мог этих крикунов. Хоть бы в такой столь счастливый для него день – день свадьбы – оставили его в покое.

Оказался Мстислав в своей стихии лишь в Городище. Славно попировал с боярами, но не опьянел – помнил строгое отцово предупрежденье – от вина душа человечья гибнет, – смотрел чёрными своими, как уголья, глазами на полную белотелую супругу – и ничего в ней не находил: ни красоты, ни прелести. Сидела рядом с Мстиславом этакая мордастая широкогрудая боярыня, грызла с леностью сочное большое яблоко; пустота, отчуждение читались в серых её очах.

«В ней холода приют, а в сердце – лёд, не пламень», – вспомнились Мстиславу слова одной из старых варяжских песен, каких невестимо сколько знал Олекса. Будто про Христину сказано.

– Нравится тебе здесь? – спросил он её, сам не зная, для чего, – наверное, просто чтобы хоть что-то сказать.

– Собор Софии… Великий зодчий строил, – ответила Христина, и Мстислав заметил, как в холодных глазах её вспыхнули живые огоньки. – Хочу видеть его всегда перед собой.

Едва успела приехать, а уже повеления раздаёт.

«А и вправду, не построить ли на Городище собор наподобие Софии, прямо перед окнами терема. И взору приятно, и дело богоугодное. Велю зодчим сделать из терема крытый переход на хоры, как в Киеве». – Князь проникся мыслью о строительстве нового собора. Казалось Мстиславу: вот именно такого храма и не хватает ему для полноты осознания своего величия, своей высоты над людьми, словно без этого замысленного ещё только собора не возвышается он над народом, а стоит где-то посреди крикливых горожан, щуплый такой, невысокий – его и не видать за дюжими новгородскими мужами. Верно, нужно было приехать из-за моря этой полной высокомерной женщине, чтобы подсказать ему столь простую мысль.

Больше ни о чём не спрашивал Мстислав в тот день жену. Подошёл к ней, обнял, почувствовал прикосновение губ, ощутил словно весь исходящий от неё холод, а после повёл княгиню в ложницу[45] и забыл на время и печали свои, и дела державные, и мысли о соборе.

С медленным однообразием потекли для Мстислава годы – будто тягучий густой кисель, который всё пьёшь, пьёшь и никак не можешь выпить. Мстислав пропадал на полюдье, на боярских советах, в походах против непокорной чуди, выезжал в Ладогу, где посадник Павел по его указу начал уже закладывать новые каменные стены, подобные тем, какие выстроил Святополк в пограничном Изборске.

Казался Мстислав сам себе маленьким, ничтожным на огромной земле, затерявшимся посреди её бескрайних просторов, не видел особенного отличия между собой и каким-нибудь нищим странником-бродягой – так же был мал в сравнении с этой необозримой равниной, подобен был песчинке, капле воды в море.

Никак не покидало Мстислава ощущение бессилия, безвластия, безнадёжности. Иногда раздражало это его, иногда ввергало в отчаяние, иногда, наоборот, делало безразличным ко всему вокруг. А потом вдруг подумалось: ведь на великой земле и правитель должен быть велик! Может, даже более велик, чем отец, чем дед его, прадед, что прожили лучшие свои годы вдали отсюда. Но как достичь величья? На кого опереться?

Понимания, близости не находил Мстислав ни в ком. Разве что Олекса был чем-то сродни ему – тоже был вечно грустен со своими песнями, всё говорил о пустоте души, о бренности бытия, тщете земного – прямо будто какой монах.

Мать? Всё мечтала о паломничестве в Иерусалим, всё поругивала отца, тем не менее без конца обменивалась с князем Владимиром грамотами, в которых давала ему советы и наставляла. Мстислав понимал, что, несмотря ни на что, мать отца по-прежнему любит и дело тут не только в заботах об общих чадах. Хоть и приняла формально Гида постриг, оставалась она, как раньше, той же матерью и княгиней, властной, требовательной, порой жёсткой.

Жена Христина? Была далека от князя, с мелочными своими заботами, вечно ленивая, сонная, неведомо откуда набравшаяся надменности. Родила Мстиславу двух дочерей, назвала их по-свейски чужими для русского человека именами – Мальфрид и Ингеборг. Хотела, наверное, чтоб имена девочек напоминали ей о навсегда оставленной родине. Едва успевала оправиться от родов – снова беременела, уже в третий раз ходила непраздной на третьем году супружества, жила больше в селе Сытино на берегу Ильмень-озера, которое отдал ей Мстислав в вено.