– Поганые помешают князьям, – нетерпеливо перебил Мстислава Ставр. – Нечего нам бояться. Да и сами Святополк, Владимир да Ольг друг друга перегрызут, прежде чем на наш град глянут.

– Нет, боярин, не бывать тому, – рассмеялся Мстислав. – Не думай. Глядят, и Святополк, и отец мой на Новгород, очей не спускают. Иначе б не ездил я с тобой в Киев. – Он указал на Гюряту. – А поганые – они не помеха. Ну, пожгут село, другое, смердов в полон угонят, так ведь то всякое лето случается. Смирят князья поганых – слыхали, как прошлым летом сговаривались в Сакове[92].

– Ну вот что, князь! – хлопнул ладонью по столу Гюрята. – Не дашь Новгороду воли – сгоним тебя! Не надобен нам здесь холоп Мономахов!

– И кого посадите? – По лицу Мстислава пробежала полная нескрываемого презрения усмешка. – Святополкова сына? Он ещё крепче вас скрутит и вовсе воли не даст.

– А никого не посадим, сами княжить будем. «Республика» – слыхал про такое? – прищурил око Ставр.

– Да вашу республику князья как червяка раздавят. Соберутся воедино да возьмут Новгород копьём.

Бояре промолчали, глянули друг на друга, поднялись со скамьи и отвесили Мстиславу поклоны.

– Передадим вечу слова твои, – молвил Гюрята. – Пущай народ решает, как быти.

– Вече?! Какое вече?! Я вот вам покажу вече! – крикнул охваченный внезапным гневом Мстислав. – Мыслите, князь Владимир гривны ваши в сундуки складывает, как Святополк?! Нет, он на них кольчуги велит кузнецам ковать, копья, мечи булатные, он соборы на них возводит, грады сторожевые строит! То вы мошну свою набить хощете! Но не бывать, не бывать сему! Народу голову морочите, бояре! И се не выйдет! Я на вече сам всё людям скажу. Берегитесь тогда!

– Да ты не кипятись, княже, – поспешил успокоить его Гюрята (Мстислав заметил, что глаза боярина опасливо забегали, а чело озабоченно нахмурилось). – Мы слова твои передадим, а далее как будет, – кто ж ведает?

– А далее, боярин! – грозно сказал Мстислав. – Будет по-моему, не по-вашему!

…Как только бояре уехали, князь вызвал к себе посадника Павла и отрывистым голосом коротко приказал:

– Следить вели за боярами сими. И за людом в Новгороде присмотри. Смутьянов хватать – и в порубы!

– Сделаем, княже, – кивнул Павел.

«Вот они, бояре, каковы! – подумал после Мстислав. – Воли для Новгорода добиваются. Не для меня – для себя у Святополка стол княжой выспорили. А меня, что ж, в холопы свои зачислили? Нет, не позволю. Не буду под их дудку плясать, своя голова на плечах. Оно, может, и неплохо бы – дань отцу не платить, да только что тогда? В боярской воле буду. Окрутят, как тура[93] на охоте, затравят, задавят. Нет, нельзя им потакать. На отца надобно опираться и давить, давить сих Ставров, Гюрят, Дмитров, Славят! Иначе величия не достичь».

Так князь Мстислав впервые показал боярам свою волю и, пожалуй, окончательно определил свой путь в жизни – путь к власти, возвышению, славе.

На четвёртый день пути из Киева Туряк добрался, наконец, до берега Роси. Река, узенькая, изрядно обмелевшая под лучами жаркого солнца, медленно несла свои воды на восток, к стремительному полноводному Днепру. Отливающая серебром, ласковая, прозрачная, она как будто успокаивала, смягчала ожесточение воинов, сжимающих в руках копья и готовых в любое мгновение ринуться в бой. Взирая на её тихую гладь, путники забывали на миг свои волнения и заботы, спешивались, крестились, шептали молитвы.

Жизнь человечья подобна реке, думалось Туряку. Как песчинку, как каплю несёт человека судьба, и одному Господу ведомо, какой конец, какая участь ждёт его. Вот эти струи, капли, частицы умчит Рось к Днепру, Днепр понесёт их к далёкому Эвксинскому Понту[94], а его, Туряка, наверное, уже никакой ветер, никакое течение, никакая дорога не приведёт в Киев, выпало на его долю унылое прозябание за стенами пограничного Торческа. Будет мотать его по пыльной степи взад-вперёд, как перекати-поле. А может, изготовлена уже и вложена в колчан длинная стрела, коей суждено оборвать его дни на этой земле? Как знать?

Страшно, тяжело, когда теряет человек надежду.

– Далеко до Торческа? – нетерпеливо спросил Туряк старого проводника-берендея[95], который вёл отряд по степному шляху.

– Тридцать вёрст, боярин.

– Стало быть, скоро доберёмся. – Туряку надоел тяжёлый утомительный путь, где на каждом шагу, казалось, подстерегала его опасность, где в высокой траве за курганами могли таиться свирепые, не знающие пощады половцы…

Кони со всадниками медленно погрузились в воду. Старый берендей уверенно повёл отряд через брод, время от времени оглядываясь: все ли идут, не отстал ли кто.

За переправой кони пошли веселее: видно, холодная вода взбодрила их. Туряк впервые за время пути слабо улыбнулся: может, хоть добраться до Торческа удастся ему целым и невредимым. Пусть маленькая, но всё же удача.

За Росью пашни сменились дикими, поросшими ковылём полями, изредка на пути встречались перелески и густые заросли кустарника. Здесь селились торки и берендеи, которые, спасаясь от половцев, перешли на службу к киевским князьям. Князья прикрывались ими как щитом от половецких нашествий. Правда, не всегда бывали новые вассалы послушны, часто переходили они на сторону половцев и вместе с ними совершали опустошительные набеги на земли недавних своих друзей и покровителей. Не случайно старый берендей рассказывал Туряку о некоем разбойном бее[96] Метагае, который убежал от хана Азгулуя к половецкому хану Боняку и грабит ныне своих единоплеменников.

К вечеру утомлённые путники добрались-таки до Торческа. Более девяти лет прошло со времени кровавых событий, когда город этот был взят штурмом и разорён ордами свирепого хана Тогорты. Уже и труп хана давно истлел, но горожане продолжали жить в постоянной опаске и каждое лето укрепляли и подновляли крепостные стены.

Торческ окружал высокий земляной вал, за ним виднелся ров с мутной грязной водой.

Проехав по узенькому, переброшенному через ров мостку, Туряк и его спутники очутились у огромных деревянных стен с башнями-сторожами. Из узких стрельчатых окон насторожённо наблюдали за ними смуглолицые усатые воины.

Миновав крепостные врата, Туряк оказался словно совсем в другой стране. Хотя в Торческе и стоял небольшой русский отряд, который опальному боярину и надлежало возглавить, жили здесь в основном оседлые торки и берендеи. Вместо привычных изб и теремов на градских улицах стояли кибитки, юрты и громадные шатры на столбах. Туряку даже почудилось, что попал он на некий базар: всюду мелькали разноцветные шелка, ревели верблюды, продавался скот, изделия из кожи, конские сёдла.

Проводник-берендей ввёл боярина в шатёр, где жил хан Азгулуй. К нему Туряк привёз послание от Святополка.

Хан, худощавый, с короткой, начинающей седеть редкой бородёнкой, высокого роста, скуластый, с большими чёрными, как перезрелые сливы, глазами, одетый в шёлковый полосатый халат, перехваченный поясом с раздвоенными концами, подозрительно искоса оглядел нежданного гостя и пригласил его сесть на ковёр у очага.

Слуги принесли большое блюдо, на котором лежал зажаренный целиком верблюжонок, и кумыс в чашах.

Туряк заговорил на языке торков:

– Приветствую тебя, о достопочтимый хан! Да не застят тебе тучи звёзд на небе! Да сгинут в геенне огненной враги твои, злонравные кипчаки! Да падут они от разящего меча твоего!

– Грамота каназа Святополка есть? – равнодушно выслушав напыщенную речь боярина, хрипло спросил Азгулуй.

Туряк хмуро кивнул:

– Шлёт грамоту тебе князь Святополк.

– Хорошо по-нашему говоришь, – то ли с укором, то ли с одобрением заметил Азгулуй.