Еще бы желание загадать, мать вашу.
Их трясет — обоих, ее — в этой гребаной-пошло-распахнутой рубашке, его — с сжатыми пальцами одной руки на ее плече, с лихорадочно-трясущейся ладонью слева, прямо на аккуратно-упругой судорожно вздымающейся груди.
Лоб в лоб — почти аварийное столкновение. Даже скрежет слетающих к херам тормозов слышится.
Демоны сталкиваются — оголенный электрический провод в Черном море искро-салютом вспыхивает, и короткое замыкание уже неминуемо.
Карие к карим — чернота в квадрате, жаром вырвавшегося ада пышущая. Вашего личного и обреченно-окончательно-общего — хоть что-то должно быть, правда же?
Глухо-хриплыми стонами в горящие губы — искусанные, терзающе-жадные, нужные. Кончиками пальцев битые траектории по выступам позвонков, рваными поцелуями вдоль ключиц, по линии шеи, по точеным плечам, отчаянно-вздрагивающим, ниже и требовательней, задыхаясь плотно сгустившимися кислородо-ароматами.
Тяжело-исступленно-дышит. Подставляется. Льнет. До охренения мало — горячих и твердых оглаживающих ладоней, каленым железом отметины на коже выжигающих губ, прерывистых выдохов, жарким сквозняком в волосах застывающих.
До-охренения-мало.
И его руки тут же тянут, опускают, прижимают, в поясницу тисками вдавливаются до мучительно-сладкой боли и наверняка синяков — плевать. Огненно-рыжий шелк волос по плечам волнами взвихривается; Ледовито-черное море толчками шторма качается, и шквальный ветер, почему-то корицей пахнущий, башню срывает окончательно.
Вверх-вниз.
Штилем-штормом.
Отчаянно-нежно-дикостью.
Черное море вспыхивает, кипит, проясняется, бурлящими волнами финального безумия на берег выбрасывая — дышать так же больно-трудно-давяще, до судорожных вдохов и губ дрожаще-сведенных судорогой.
— Домой… меня… отвези.
Трясущимися руками оправляет измято-сбившуюся юбку, с трудом попадает в рукава полуснятой рубашки, неосознанно вздрагивая от галантно-вежливого прикосновения. Почти-досадливо выскальзывает из его рук — рыбка золотая, блин, — сжимает припухше-покрасневшие губы, поспешно, стыдливо-будто-бы, отворачивается.
— Чуть ли не на улице со своим подчиненным трахаюсь… Позорище, — бормочет на грани слышимости, опуская стекло и приглаживая спутанно-рыжую паутину волос.
Ночная свежесть, запах бензина, дорожной пыли и терпко-свежей листвы выметают обрывки мыслей в темные закоулки сознания.
Паша давит на газ.
Предельная скорость и полный отказ тормозов сегодня актуальны как никогда.
========== Часть 28 ==========
— Сейчас главное — узнать, что у них на меня есть и как к этому подобраться, — Ирина Сергеевна, кивком предложив Паше сесть, откинулась на спинку кресла. Ткачев, мельком взглянув в зеленовато-бледное лицо начальницы, на всю ее утомленную позу, на внушительные ворохи бумаг на столе, на потемневшую от кофейных потеков чашку и разноцветные лоскутки конфетных оберток, с какой-то горько-тянущей нежностью подумал, что она, похоже, из кабинета сегодня не выбиралась даже на обед да и заночевать, видимо, на полном серьезе решила здесь.
— Ирин Сергевна, стесняюсь спросить, вы ели сегодня что-нибудь вообще?
Тонкая бровь выразительно взлетела вверх, вырвавшийся смешок получился еще более красноречивым.
— А ты что, мой режим питания обсудить пришел? Я тебя вроде совсем не за этим звала.
— Понятно, — усмехнулся Паша и бесцеремонно сгреб со стола ключи. — Пойдемте перекусим, в кафе и поговорим.
Был уверен, что она тут же одернет, бросит что-то недовольно-резкое и приказное, но Зимина, как ни странно, с непонятной улыбкой качнув головой, послушно поднялась с кресла, тоскливым взглядом окинув кипу папок и подхватывая сумку. Спорить просто не был сил, немилосердно болели глаза от бесконечного просматривания бумаг, а от выпитого кофе (чашек пять, не меньше) вкупе с конфетами начало мутить и давить на сердце.
— Ну и чего, мы все подряд явки и пароли, в смысле квартиры этих деятелей, будем тупо обыскивать? — Паша, с аппетитом расправившись с доброй половиной своей порции, наконец перешел к делу. Ирина Сергеевна, едва притронувшись к еде, подняла глаза, и Ткачева снова обдало отблеском той странно-тихой, вдумчивой улыбки, отразившейся только в глазах. Непривычно. Непонятно. И незнакомо. Она никогда так на него не смотрела — с какой-то ласковой грустью, измученным теплом. Даже когда… И с силой сжал в руках вилку, уже почти без усилия отгоняя коротнувшие воспоминания. Запоздалым удивлением отозвалось понимание — больше не больно. Ни эха, ни отголоска той изнуряющей боли, глухо-раздирающей ненависти, отчаянной тоски. Лишь пустота — полная, абсолютная, жуткая. Неужели и в нем что-то так страшно и неотвратимо сломалось, что уже нет ни сил, ни желания прокручивать прошлое, растравлять себе память и едва затянувшиеся ноющие раны? Неужели в нем самом не осталось ничего человеческого?
— А где бы ты спрятал серьезный компромат на серьезных людей? Кроме конверта на скотче к крышке стола? — Паша невольно улыбнулся — и как ей так удается всех разгадать? Почему-то параллелью протянулись воспоминания о точно таких же посиделках с точно такими же размышлениями, когда они ввязались в авантюру с карповскими деньгами — ее смешливое “подельник нужен”, азартно-лукавый, но наигранно-строгий вид… И почему он тогда повелся? Не из-за одних же бабок, в самом-то деле…
— Ну, не знаю. Дома у себя вряд ли конечно. Может у друга какого-нибудь, в нашем случае того, кто замазан. Ну или на какой-нибудь хате, про которую никто не в курсе. В банковской ячейке в конце концов.
— Отличная мысль, — слабо усмехнулась Зимина. — Только в каком банке мы ее искать будем? У нас их в городе хрен знает сколько. Да если и вычислим… Не пустит нас никто все равно туда.
— И чего предлагаете? Пасти всех друзей этого командира недоделанного? Год можно угробить и все равно ничего не выясним. Есть способ гораздо более простой и надежный, — и незамысловатым жестом ударил кулаком по раскрытой ладони.
— Опять ты со своими штучками, — страдальчески поморщилась Ирина Сергеевна. — Предлагаешь всех “сотрудников” закошмарить, пока кто-то не признается? Тогда уж их всех на самом деле будет проще завалить.
— Знаете, есть одна идея, — сосредоточенно нахмурившись, произнес наконец Паша и полез в карман за телефоном. Что-то там полистал и протянул смартфон начальнице. — Вы мне только маршрут набросайте, по которому в тот вечер ехали, ну, когда…
— Ткачев, ты че задумал? — Зимина, подозрительно сощурившись, моментально подобралась.
— Давайте я вам потом расскажу, ладно? И компромат притащу, если дело выгорит. А если нет, так и говорить не о чем.
— Паш!
— Потом, — неожиданно твердо повторил Ткачев и первым выбрался из-за шаткого столика. — Пойдемте лучше прогуляемся, вон вечер какой хороший. Вы свежим воздухом дышать не разучились еще?
Это оказалось удивительно-спокойным, умиротворяющим: просто идти рядом, почти вплотную, по тонущим в закатных лучах дорожкам парка, без глупой трескотни или неловкости — с ней даже молчать оказалось хорошо и легко. Паша, то и дело украдкой бросая взгляды на отрешенное, будто смягченное надвигающимся полумраком лицо начальницы, подумал, что со стороны, наверное, выглядит совсем глупо. Впрочем, что ему какие-то стороны? Чужое мнение всегда волновало его меньше всего — беззаботно-веселая натура неизменно брала верх. И никакие косые взгляды не могли его сбить — что какие-то случайные люди могут о них знать?
— Ткачев, ты че на меня так смотришь? — Ирина Сергеевна, приостановившись у фонаря, чуть развернулась к нему, сверкнув неприкрытой насмешкой.
— Как “так”? — Паша почувствовал, что губы еще сильнее растягивает эта наверняка дурацкая улыбка. Ему нравилось на нее даже просто смотреть — на эти строгие черты, манящие губы, неизменно выразительные, пусть и усталые глаза. И какая разница, сколько у нее морщинок, какая разница, сколько между ними лет? Вдруг вспомнилась услышанная где-то фраза: “Баба либо красивая, либо нет, а возраст это дело десятое”. Как раз тот случай. Острой и сладкой вспышкой опалило недавней безудержно-страстной сценой в машине — встрепанные мягкие волосы, тонкие плечи, беззащитно-выступающие ключицы, округлые бедра, небольшая изящная грудь, обалденно-стройные ноги, восхитительно-будоражащий запах… Вдруг поймал себя на мысли, что больше не оборачивается вслед фигуристым красоткам, окидывая откровенно-оценивающим взглядом, хотя раньше бы недоверчиво посмеялся, заметив за собой такое. Но сейчас почему-то вовсе не тянуло изучать абстрактные прелести абстрактных незнакомок — одуряюще-ярко, перекрывая типично мужскую привычку, оживал в памяти вышибающий из равновесия образ — настолько абсолютно-полный, цельный, необходимый, что останавливалось дыхание. В ней все было как-то правильно-гармонично, естественно-сексуально-дико и мягко-чувственно — без этой нарочитой эффектности, выпячивания своей привлекательности, открытого самолюбования: будь она в наглухо застегнутой форме или в свободном домашнем халате, женская — женственная — суть оставалась при ней. И от этого не могло не срывать крышу.
