— Не надо на меня так смотреть! — моментально взвился Вадим, прислонившись к стене и поймав опустошенно-тяжелый взгляд исподлобья. — Я не хотел!..
— Ой, вот только не надо сейчас этой исповеди, ладно? Чего ты там хотел, чего не хотел… И так башка разламывается.
— Ты че из себя строишь, обиженного, что ли?! — Медленно — до точки кипения. — Это же все из-за тебя, все!..
— Руки убери. — Обледенело-спокойно, без малейшего выражения. Сжатые кулаки, прямой, запредельным равнодушием пропитанный взгляд. Климов несколько секунд смотрел в угрожающе потемневшие глаза; едва слышно выругавшись, выпустил ворот накинутого на плечи пахнущего больничной стерильностью халата. Медленно отступил, опустился на соседний стул, скользя взглядом по бетонной шероховатости выкрашенной белой краской стены напротив. Почему-то совсем не осталось в памяти, что плел врачу, демонстрируя удостоверение; даже дорога до больницы и чертыхающийся на заднем сиденье Ткачев, пытающийся сделать начальнице перевязку, помнились смутно. На удивление ясно и четко застыл в памяти панически-тихий вскрик, прорвавший тишину звук выстрела и побледневшее, словно с него разом схлынули краски, лицо Зиминой.
Почему?! Зачем?!
Вадим ничего не понимал: ни почему она упрямо не желала решить все окончательно и вполне определенно, ни почему не позволила сделать этого ему; и уж тем более — почему с какой-то не то благородной, не то мелодраматичной жертвенностью бросилась защищать этого придурка, в то мгновение с ненормально вспыхнувшей искренностью готовая за него умереть.
Умереть — за него.
Это даже мысленно звучало нелепо: расчетливая, циничная, беспощадная Зимина, спасающая опасного для них всех человека ценой своей жизни. И он не мог даже представить, как будет жить со всем этим, если она не выживет. По его вине. Вспомнилась та роковая гонка по лесу, отчаянное решение — тогда выбор тоже был до омерзения очевиден — и та давящая тяжесть… вины? сожаления? скорее обреченности и усталости. Самая настоящая междоусобная война, бунт, революция, и нет, кажется, ей конца и края. Нет и не будет. До тех пор, пока они живы.
— Теперь доволен? — Дергающее, беспокойно-жалящее холодное раздражение прорвалось снова. — Отомстил? Легче тебе стало? Или станет, если она умрет? Ты же этого так хотел?!
— Помолчи. — Бесцветно, сухо, даже не взглянув в его сторону. — Это не я первый все затеял.
Легче.
Господи, да о каком “легче” могла идти речь, если бы ее вдруг не стало? Разве от этого вдруг исчезла бы та выматывающая, воющая боль, то отвращение и отчаяние, та жуткая, ни с чем несравнимая усталость, мучившие день за днем? Разве это вернуло бы Катю, разве это исправило бы весь тот кошмар, который они сами устраивали раз за разом? Паша помнил то странное, нелепое облегчение, когда узнал, что в машине разбилась не Зимина, даже какое-то подобие благодарности судьбе за то, что все повернулось именно так. Только простить не мог все равно, равно как отпустить: жажда мести жгла непрекращающимся, ядовитым огнем, не позволяя сдаться.
Но в эти мгновения, застыв на хлипком стуле в пропитанном едкими запахами хлорки и лекарств больничном коридоре, Ткачев даже себе не признался бы, как сильно желает, чтобы все обошлось.
========== Часть 3 ==========
— Он стал слишком опасен. — Застывше-спокойно и даже как-то обыденно. — Это нельзя просто так оставлять.
— Не понимаю, ты о чем? — вздернула бровь Ирина, в упор глядя на Климова. Конечно, на самом деле она прекрасно понимала, о чем намеками и недомолвками пытался сказать ей Вадим, но ледяная буря яростного протеста, взметнувшись внутри, сковала обжигающим холодом.
— Ир, я все понимаю, — Климов нервно сглотнул, отвел в сторону взгляд. — Ткачев… он много раз тебе помогал и все такое… но сейчас… Ир, я готов все сделать, тебе вовсе не обязательно…
— Ни-ког-да.
Климов вздрогнул, поворачиваясь на звук — в повисшей на несколько секунд пронзительно-полной тишине об пол грохнулась капельница.
— Никогда. — Медленно, раздельно, словно вбивая в сознание каждое слово. И тут же сбилась, вспыхнула, загрохотала, набирая обороты: — Никогда! Трогать Ткачева я никому не позволю! Тебе мало, что с ним было?! Сначала про Русакову узнал, потом про Олега! Хватит, хватит уже! Просто оставь его в покое!
Ирина замолчала, тяжело дыша, пошатнувшись, вцепилась рукой в край тумбочки. Градом ярко-солнечных мячиков на пол посыпались апельсины.
— Ир… — Вадим неосознанно выпрямился, смотря на нее — неестественно-ровная спина, бледность почти сравнялась с цветом застиранно-выбеленной больничной рубашки, и только пылающие непримиримостью огромные глаза на похудевшем лице мерцали пронизывающе-ледяной, по-настоящему жуткой чернотой.
— Я все сказала! — Шумный, болезненный выдох; неловко, осторожно опустилась на узкую койку. — И не дай бог ты затеешь что-то за моей спиной!..
***
Паша чувствовал себя до невозможности глупо, переминаясь с ноги на ногу возле палаты, но не решаясь даже постучать. Нервно поправлял халат, сжимал в руках пакет — и кой черт только дернул его купить этот дурацкий виноград? — и раздраженно спрашивал себя: а зачем он вообще явился? Не в благодарностях же рассыпаться, в самом деле!
Дверь палаты, шарахнув, закрылась и от удара тут же приотворилась вновь. Климов, бледный, с застывшим лицом и подрагивающими губами, пролетел мимо, кажется, даже не заметив Ткачева.
— Я все сказала! — донеслось ему вслед громовое, и Паша недоверчиво вскинул брови. Еще несколько дней назад в отделе, сочувственно в разной степени фальшивости, сотрудники перешептывались о тяжелом состоянии начальницы, а некоторые и вовсе выдвигали смелые предположения, что на работу она больше не вернется. Однако по услышанным командным ноткам и явно боевому настрою как-то слабо верилось, что Зимина находится при смерти. Больше не колеблясь, Ткачев решительно распахнул дверь, переступая порог.
— Ну что еще!.. — недовольно начала Ирина Сергеевна и, подняв голову, моментально осеклась. — Паша? — растерянно-хрипло, комкая в худых пальцах край тонкого казенного одеяла.
— А что, по мне не видно? — почти что машинально огрызнулся Ткачев, устраивая на тумбочке пакет с фруктами. И не мог не заметить, как невольно дернулось лицо начальницы, как она повела плечами, словно от внезапного озноба. Что-то нестерпимо-больно толкнулось в груди при виде невероятной бледности, хрупких плеч, обтянутых выцветше-блеклой тканью, резко обозначившихся, словно заострившихся черт лица — в это мгновение она показалась Паше совсем молоденькой и невероятно измученной.
— Объяснить не хотите? — Ткачев отошел к окну, торопливо прикрывая форточку — по палате вовсю гулял сквозняк, и остался стоять, разглядывая размытые очертания больничного парка за стеклом. Видеть лицо Зиминой сейчас было самой настоящей пыткой.
— Что объяснить? — Тихо, монотонно, невыразительно.
— Спасли меня зачем?! — Паша и сам не заметил, как повысил голос — непонимание, раздражение, чувство вины перемалывали изнутри до воющей безысходности. Он не верил, не способен был поверить, что она вот так просто готова была защитить его — любой ценой, ценой собственной жизни в том числе. Как, зачем, почему? Куча вопросов и ни единого внятного ответа. От непонимания еще сильнее разрывало виски.
— Что ты хочешь услышать, Ткачев? — совсем бесцветно.
— Правду! — взорвался Паша, резко оборачиваясь к ней. — Я хочу услышать правду, Ирина Сергевна! Хоть раз в жизни, черт возьми, вы можете сказать мне гребаную правду?!
— Какую правду, Ткачев? Я не позволила Климову сделать то, что он собирался, чего ты еще от меня хочешь?
— Вы можете мне ответить, в конце-то концов?! — Ткачев сжал челюсти, тяжело глядя на нее. Его раздирало. Больше всего хотелось схватить начальницу за плечи — сильно, больно, до синяков, вытряхивая из нее это неестественное и потому выбешивающее безразличие и ответ на этот долбаный вопрос, терзавший его столько времени.
