***

Говорят, что в любви всегда один целует, а другой подставляет щеку. И теперь, невольно оглядываясь назад, Ира осознавала, что это именно она всегда была той стороной, от которой чего-то ждут: прощала, понимала, терпела, помогала, решала… Вольно или невольно, может быть в силу характера, в отношениях она всегда оказывалась сильнее, прямее, решительней — мало кто мог подобное выдержать. Ожесточившись, огрубев за годы всех изрядно вымотавших и перекроивших событий, Ирина перестала ощущать, что ее угнетает или напрягает женское одиночество — имелось немало вещей значимей и важнее какого-то расплывчатого определения “семейное счастье”.

И незнакомо, приятно, ново вдруг оказалось, что кто-то может принять ее такой, какая есть — со всеми особенностями непростого характера, патологической любовью к работе, бескомпромиссностью не только на службе, но и в личном. Ира порой неподдельно изумлялась — откуда у Ткачева находилось столько терпения и спокойствия мириться с тем, что так раздражало других? А эти мимолетные каждодневные мелочи вроде поданного перед выходом зонтика, потому что сегодня обещали дождь, или обязательного перерыва на обед, о котором забыла, заработавшись, или решение каких-то срочных проблем у Сашки в школе, когда у нее совсем не хватало времени… Сколько их было, этих вроде бы незначительных деталей, выражавших искреннюю, неосознанную заботу, которой не знала прежде. “Ир, да ты прям как лампочка светишься и помолодела лет на десять”, — по-доброму поддела Измайлова как-то раз, когда выбрались в выходной побродить по магазинам. И, бросив взгляд в зеркало, Ира в первую секунду не узнала себя, какую-то непривычно спокойную, улыбчивую и смягченную даже внешне. Она не замечала за собой каких-то значительных изменений, да и вообще в своей жизни — пусть теперь в их с Сашкой доме стало на два человека больше, она не ощущала всей тяжести необратимых перемен: Паша ничего не требовал и ни на чем не настаивал, не стремился к какому-то главенству, просто ненавязчиво и мягко делая то, что считал нужным; легко сошелся с ее сыном, спокойно, хоть и по-мужски растерянно принял их новую дочку, сумев убедить и Сашку — Ира не знала, о чем они очень долго проговорили на кухне в тот день, когда она с привычной безапелляционностью объявила о своем внезапном решении. Но возмутившийся было сын, без малейшего энтузиазма выслушавший новость и тут же помрачневший, вдруг сдался без боя и даже, с подростковой неловкостью обняв удивленную мать, попросил прощения, пробормотав что-то о том, что просто растерялся, а еще — что очень ее любит и все понимает.

И теперь, каждый вечер после трудного дня, полного жестких решений, тяжелых событий, очередных проблем, возвращаясь домой, Ира вновь осознавала: у нее есть свой спокойный мирок, где можно просто побыть самым обычным человеком.

***

— Ткачев, если ты продолжишь меня так кормить, я очень быстро растолстею и перестану помещаться в дверной проем, — заявила Ира и со вздохом отодвинула от себя тарелку с воздушными рисовыми пирожными, удержавшись от соблазна взять еще одно. — Но какая же вкуснотища…

— А я вас все равно буду любить, — успокоил Паша, с усмешкой окинув взглядом устроившуюся у него на коленях начальницу, почти утонувшую в широкой футболке. Разлил по бокалам прохладный крюшон и, протягивая один Ире, многозначительно добавил: — Хотя не думаю, что вам это грозит с нашими-то нагрузками.

— Пошляк, — фыркнула Ирина Сергеевна, крепче прижимаясь к нему и вдруг рассмеялась. — Представляю, что о нас Вероника Павловна думает: родители-кукушки, целыми днями торчащие на работе и каждый вечер сваливающие непонятно куда… Так, Ткачев, а ну-ка рассказывай, чего еще случилось? — уловив, что Паша ее не слушает, демонстративно нахмурилась, но тут же опять потянулась к нему, касаясь плеча, груди кончиками пальцев, слегка задевая ногтями и с хитрой улыбкой следя за реакцией сквозь полуопущенные ресницы. В такие моменты в ней особенно остро проявлялось что-то кошачье — не напряженно-хищное, а дразняще-лукавое и неимоверно трогательное, как у самой настоящей кошки, спрятавшей коготки. И Пашу неизменно удивляла эта двойственность — оставшись на работе и во всем остальном прежней холодной и жесткой Ириной Сергеевной Зиминой, с ним она каждый раз открывала другую свою сторону — женственно-размягченную, неуправляемо-страстную, беззащитную и забавную, обаятельную и милую… Искреннюю.

— Доктор ваш приходил, — хмуро произнес Паша, пристально наблюдая за реакцией. Зимина вопросительно приподняла бровь.

— Андрей?

— А у вас еще какой-то есть? — не удержался от колкости.

— Ткачев!.. Ну и… и что?

— А ничего. Как пришел, так и ушел. Я ему положение вещей объяснил как следует. Или не надо было? — уточнил, заметив как лицо начальницы наливается краской.

— И что ты ему сказал, я могу узнать?

— Правду, одну только правду и ничего кроме правды, — непринужденно пожал плечами Паша. — Что вы теперь женщина семейная и лезть к вам… Минздрав не рекомендует, короче. Чего я смешного-то сказал? — напрягся тут же, когда начальница, уткнувшись в его плечо, затряслась от смеха.

— Господи, Паш, я тебя обожаю! — пробормотала Ирина Сергеевна, с трудом справившись с хохотом. — Представляю эту картину…

— Ну вот чего вы смеетесь? — проворчал Ткачев, припоминая, как распахнул дверь, наткнувшись взглядом на пышный букет и растерянную до невозможности физиономию бывшего Зиминой. И как потом полезли в голову не слишком-то приятные мысли: а такой ли уж он завидный кадр для роскошной во всех смыслах женщины? Молодой, простоватый, ничем не выдающийся заурядный опер… Такой ли ей нужен?

— Ткачев… — с усмешкой покачала головой, пристально взглянув в глаза, и Паша даже растерялся: мысли она читает, что ли? — Когда ты уже поймешь, что никто другой мне не нужен? Ты, когда мы даже были не вместе, сделал для меня столько, сколько не каждый мужик сделает для своей женщины за всю жизнь. По-моему, это что-то да значит. И я была бы полной дурой, если бы этого не ценила. — Скользнула ладонью по плечу, одарив какой-то непривычно-тихой улыбкой и расслабленной мягкостью во взгляде. И, крепче прижимая ее к себе, Паша в очередной раз с несвойственной твердостью подумал, что эту женщину никому не отдаст.

Потому что теперь он нашел свой смысл.