Чувствовать. Узнавать. Изучать. Это было так изумительно-странно, словно никогда прежде он не прикасался ни к одной женщине — до нее. Торопливо, грубовато и просто — с ней он сейчас не посмел бы так. Впитать, вобрать в себя, взаимно-и-окончательно раствориться — только так и никак по-другому.

— Паша-а…

Последняя капля. Тонкая грань, за которую он незамедлительно и безнадежно обрушился, едва уловив этот приглушенно-тягучий, хрипловато-низкий, полный неприкрытого наслаждения стон. И, напряженно-плавно, словно в стремлении продлить этот миг, еще раз качнулся к ней — неторопливо, в унисон, теряя чувство реальности.

Миллионы. Миллиарды оглушительно-ярких вспышек разорвались ослепительными фейерверками в полной темноте накрывшей бессмысленности.

Его не было больше.

Ее не было больше.

Только они — безраздельно и обреченно принадлежащие друг другу. Не прошлым. Не прошлому.

Ведь ничего не существовало, правда же?

Так неожиданно легко оказалось поверить. Убедить. Убедиться.

Хотя бы на целую ночь.

Хотя бы на целую жизнь.

========== Часть 24 ==========

… — Я помню, что мы вам предлагаем. И обычные, как вы выразились, люди, если и пострадают, то исключительно для того, чтобы все выглядело правдиво.

— То есть это так, расходный материал, издержки производства?

— Бросьте эти громкие слова. Бывают ситуации, когда чем-то приходится жертвовать. Или кем-то. Вам это известно не хуже меня. И нам бы не хотелось, чтобы жертвовать пришлось вами.

— Твою же мать! — Паша, не удержавшись, сжал руку в кулак, яростно выдыхая сквозь сжатые зубы.

Полное охренение — вот что это было. И даже не сама безжалостная суть “задания”, не тот факт, что ради “правдивости” должны были пострадать случайные люди, вызвали такой ошарашенно-гневный протест. Последствия — вот что ошеломило, выбивая из колеи, обдавая леденящим ужасом и недоверием.

Смысл оказался простым и страшным: убрать главного зачинщика покушения на крупную полицейскую шишку. Убрать так, чтобы ни у кого не возникло сомнения в трагической случайности и отсутствии каких-либо намерений. Учитывая, что будущая жертва не делала шагу без охраны, его дом и офис больше напоминали неприступные крепости с кучей видеокамер и прочей аппаратуры, а сотрудников безопасности было столько, сколько имеется не в каждом банке, задача казалась практически невыполнимой.

Практически.

Один крохотный шанс все-таки был — раз в полгода господин Заварин навещал своего бывшего сослуживца, инвалида, спасшего ему жизнь. В этот день недремлющая охрана оставалась в машине, несколько человек проверяли обшарпанный подъезд неприметного дома, а после визита вновь сопровождали хозяина обратно, больше не отходя ни на шаг. Единственное удобное место — обычный, ничем не примечательный магазинчик, заранее проверенный бдительными парнями в строгих костюмах. Только там Заварин появлялся в полном одиночестве, ничем не выделяясь из небольшой толпы покупателей.

И кого удивит, когда в этой толпе окажется симпатичная женщина в форме, бывающая в этом магазине несколько раз в неделю? А все последующее если и повергнет в шок, то подозрений не вызовет: внезапно съехавший с катушек офицер полиции, устроивший стрельбу, убивший и ранивший нескольких человек, никоим образом не сопоставится с хитро спланированным заказным убийством. Тем более что прецеденты были.

Паша медленно отвел взгляд от замолчавшего диктофона, невидяще смотря перед собой. Он не задумывался даже, как отреагирует Зимина, узнай она о его негласно установленном записывающем устройстве — сейчас это волновало его меньше всего.

Судьба “исполнителя” — вот что было самым жутким. Громкое задержание, камера, психиатрическая экспертиза, диагноз и несколько лет в больнице. Потеря всего, что только можно утратить, сломанная жизнь и изуродованная годами лечения психика. Неизвестный собеседник, на полном серьезе обещавший: “Пару лет тихо отсидитесь в больничке и на свободу с чистой совестью”, кажется, действительно не осознавал весь смысл собственных спокойно-циничных слов.

Словно в ускоренной перемотке, замелькали яркие эпизоды: бессознательная, мертвенно-бледная Зимина на заднем сиденье машины и неловкие попытки сделать перевязку и хоть немного остановить кровотечение; крупные зеленые ягоды винограда в пакете на больничной тумбочке и отчаянные вопросы, так и не получившие ответа; исходящий от чайной чашки горячий запах малины и мягко укрывающие его пледом тонкие руки; мирно спящая в его постели разбитая, обессилевшая женщина, придавленная тяжестью своих страшных поступков; устало-доверчиво прижимающаяся к нему подвыпившая начальница и внезапно оглушительный стук собственного сердца; отчаянно-страстный порыв, не встретивший никакого сопротивления, и запоздалое раскаяние, смешанное с неловкостью и безуспешными попытками все забыть; сегодняшняя откровенно-нежная тихая ночь — без незначительных и нелепых фраз, но в объятиях друг друга… Как же много, оказывается, незаметно-много было ее в его словно поблекшей, бесцельной жизни, смысл которой он, как думалось прежде, утратил уже давно. И почему-то именно сейчас, совсем не к месту, вспомнились собственные слова, не нашедшие ни отклика, ни понимания, слова о том, что бесконечные признания не значат ничего — гораздо важней и правдивей сблизиться, сродниться, осознать: только этот человек действительно дорог и необходим. И обреченно-нужной неожиданностью оказалось, что, сколько бы ни пытался убеждать себя в обратном, она действительно для него важна — больше, чем вообще могло быть дозволено. И допустить, чтобы какие-то заигравшиеся в справедливость уроды сломали ей жизнь, он просто не мог. Не мог, и все остальное, даже собственная судьба, не имело значения.

***

Ира проснулась неожиданно рано — до звонка будильника оставался почти целый час. Долго лежала, не двигаясь, вглядываясь в рассеянно-золотистый свет восхода, мягко заливавший комнату, вслушивалась в тишину. Странное, необъяснимое спокойствие окутало душу, оберегая от страшных раздумий, не позволяя пробраться ничему лишнему, — ласковый отголосок того спокойствия, когда, приятно-измученная и не способная ни о чем думать, засыпала в сильных, мягко и крепко обнимавших руках. У Паши, кажется, и мысли не возникло, осознав произошедшее, молниеносно одеться и захлопнуть за собой дверь — после сумбурного безумия в коридоре была кровать, затем кухня и снова спальня… Они так толком и не сказали друг другу хотя бы пары слов, да этого и не было нужно. Нежность, откуда, господи, у него нашлось для нее столько нежности? В каждом поцелуе, прикосновении, объятии, когда, неприлично растрепанная и раскрасневшаяся, в наспех накинутой мятой рубашке, очутилась у него на коленях, — так, словно они были близки уже целую жизнь и правильнее этого не может быть ничего. И засыпать вместе, прижавшись друг к другу, тоже вдруг оказалось так естественно и недозволенно-приятно… Она не думала, скольких женщин он целовал точно так же, в скольких постелях так засыпал, обнимая словно в стремлении закрыть собой, уберечь — даже если это и было иллюзией, то самой последней и самой прекрасной, развеять которую не хватило даже ее холодной рассудительной жесткости.

Последнее, последнее что она могла для него сделать — отдать до последней капли, до абсолютного опустошения все, что еще оставалось в ней нормального и живого — чтобы не растратить в предстоящем аду, чтобы отплатить за все, что он из-за нее пережил и что совершил для нее. А еще, эгоистично-искренне и совершенно по-женски — урвать напоследок хотя бы ничтожный кусочек пьянящего счастья, на которое совсем не имела права — тем более с ним.

И просто — почувствовать. Вспомнить, что вообще значит это слово, забытое вечность назад.

Ира перевела глаза на висящий на стене календарь — совсем скоро. До боли закусила губу, с трудом выдыхая. Неужели все? Зимина, ты ли это? Когда ты так просто сдавалась, позволяя другим людям вертеть твоей жизнью? Тогда почему позволяешь сейчас, даже если и знаешь, что бороться бессмысленно?