— Вам что-то кажется смешным? — холодно осведомились с заднего сиденья.
— Ну что вы, мне порой плакать хочется. Давайте, “порадуйте” меня.
— Сейчас все более чем серьезно, — тон стал еще более деловитым и ледяным. — И в этот раз у вас уже точно не будет другого выбора, так что хорошо подумайте, прежде чем возмущаться.
— … Что?! — Ира, едва дослушав, без сил привалилась к спинке сиденья, хватая ртом воздух. — Вы… Вы это сейчас серьезно?!
— Более чем, — спокойно донеслось в ответ. — Сами понимаете, что поручить такое какому-нибудь необстрелянному лейтенантишке мы не можем. А если учесть, что этот человек живет и процветает на территории вашего отдела, все складывается более чем удачно.
— Удачно?! — голос сел, Ирина, закашлявшись, замолчала, с трудом выдыхая. — Вы называете удачным то, что мне…
— Ваша задача предотвратить преступление против одного из самых крупных людей в правоохранительных органах. Не мне вам объяснять, какие это все может иметь последствия. И уж поверьте, тот вариант, который мы вам предложили, менее кровавый из всех.
— “Менее кровавый”?! — Ира, задохнувшись, прижала к горлу ладонь. — Да вы мне предлагаете!.. А как же обычные люди?!
— Я помню, что мы вам предлагаем. И обычные, как вы выразились, люди, если и пострадают, то исключительно для того, чтобы все выглядело правдиво.
— То есть это так, расходный материал, издержки производства? — нервно рассмеялась Зимина, до боли вцепившись ногтями в ладонь.
— Бросьте эти громкие слова. Бывают ситуации, когда чем-то приходится жертвовать. Или кем-то. Вам это известно не хуже меня. И нам бы не хотелось, чтобы жертвовать пришлось вами.
Ира, не дослушав, неловкой рукой толкнула дверцу машины, тяжело выбираясь в свежий вечерний сумрак. Словно в полусне, прошла несколько шагов по золотящемуся светом фонарей влажному асфальту, отстраненно уловив звук отъезжающего автомобиля. Прислонилась спиной к шершавым бетонным плитам полуразрушенного забора и, закусив костяшки пальцев, беззвучно и страшно задрожала.
========== Часть 23 ==========
Бывают ситуации, когда чем-то приходится жертвовать.
Устало закрыв лицо руками, Ира пыталась вытравить из памяти спокойные, размеренно-безжалостные слова. Конечно, ей это было известно лучше, чем кому-либо: тогда, принимая решение убить Русакову, она прекрасно осознавала, на что идет и какие будут последствия, если в итоге все вскроется. И когда спасала Ткачева, и когда готова была устранить Вадима, и когда выполнила “просьбу” убрать киллера ради Паши… Она легко, без ненужных терзаний оказалась способна принести в жертву чью-то жизнь, даже свою, но вот пойти на то, что ей приказали теперь, было жутко. Было жутко даже подумать об этом.
Снова с содроганием вспомнился Карпов — тот, которого увидела четыре года назад в психушке в комнате для посетителей. Безвольное, жалкое чудовище, утратившее человеческий облик. Утратившее вообще все, что возможно: погоны, должность, друзей, само право на нормальную жизнь. Ира зажмурилась до боли, не в силах осознать. Смириться. Даже просто поверить.
Лишиться всего: любимой, пусть и ужасно изматывающей работы, должности, к которой так долго шла и которую так стремилась сохранить, и без того немногочисленных друзей, возможности видеться с сыном… Всего, важность чего никогда не признавала так остро, всего, из чего состояла вся ее жизнь.
Отказаться? Жуткая правда и тюрьма до конца дней — с такой доказухой, какая теперь есть у гребаной “организации”, наивно надеяться на снисхождение. Это в лучшем случае, а в худшем ее попросту уберут, чтобы не успела сказать ничего лишнего. Согласиться? Что тогда? Три бесконечных года в аду. Потерять все, и в первую очередь себя. Остаться без того, что было главным долгие годы. А может, и вовсе не вернуться.
Это оказалось страшным — осознание полного бессилия. Невозможности ничего изменить, исправить, переиграть. Она ничего не могла сделать против этой жестокой и беспощадный силы, и признать это было по-настоящему жутко. А ведь когда-то, еще совсем недавно, была уверена, что ее уже ничего не сможет сломать. Получается, сможет. И ее желание, сила и воля не имеют никакого значения.
Ира медленно отставила опустевший стакан, ощущая постепенно накатывающее опьянение. Прислонилась затылком к стене, прикрывая глаза, больше всего желая сейчас забыться, потерять сознание, не думать, не помнить. Не чувствовать этой пульсирующей, глухой, тяжелой боли в области сердца. Наверное, она бы заплакала.
Если бы только могла.
***
Он неуверенно улыбался, замявшись у порога, изучая обеспокоенным взглядом склонившуюся за столом фигуру. Беззвучно прикрывая дверь и проходя внутрь, так медленно и осторожно, будто боялся потревожить случайным звуком.
— Что-то случилось, Паш? — бесцветно, не поднимая головы.
— А вы чего домой не идете? Поздно уже.
— Ты это пришел узнать? — губы дрогнули в слабой усмешке.
— Вы… с вами все хорошо? — остановился у самого кресла, продолжая всматриваться. Внимательно. Встревоженно. Мягко. Господи, пусть бы ей это только мерещилось…
— Просто прекрасно. Что-то еще?
— Точно? Вы какая-то бледная… Давайте я вас хотя бы домой отвезу.
— Спасибо, конечно, я… — и в самый последний миг прикусила губу, проглотив едва не вырвавшийся отказ, оглушенная еще одним осознанием, не менее пугающим, чем все ночные мысли.
У нее просто не хватило сил его оттолкнуть — такого взволнованно-озадаченного, такого непритворно-заботливого, такого искреннего.
— Ладно, поехали, — бросила решительно, рывком поднимаясь из-за стола.
Это была настоящая предгрозовая тишина — тяжелая, напряженная, искрящая колкими разрядами тока, сгустившаяся от безмолвия и землянично-пряного запаха знакомых духов. Они ощущали приближение грозы так же настороженно-ясно, как тревожно прислушивающийся к раскатам грома затаившийся хищник.
Слова оказались не нужны, утратив какой-либо смысл, словно выцвели, стерлись из памяти. Они нуждались друг в друге — оба, вот что единственное имело значение и что не требовалось озвучить.
Подъезд встретил пыльной прохладой, слабо разливавшимся с верхних этажей мерцанием тусклой лампочки и застрявшим лифтом, о котором они даже не вспомнили, стремительно преодолевая гулкие лестничные пролеты. Ни единого слова, только уверенно-твердые мужские шаги и звонко разлетающаяся дробь каблуков.
Он поцеловал ее впервые, притиснув к жесткой поверхности так и не открытой двери, сжимая тонкую руку с возмущенно звякнувшей связкой ключей. Задыхаясь от раздиравшего на части яростно-трепетного желания, аромата пронизывающе-свежего весеннего дождя, пьянящего ощущения требовательно-отвечающих мягких губ, бьющего по вискам грохота безумно колотящегося сердца.
Так вот ты какая… настоящая.
Лихорадочно-выбивающе пронзила недоверчиво-сладкая мысль, когда уже в коридоре подрагивающими руками стягивал с застывших плеч с трудом расстегнутую рубашку, — он не узнавал в этой отчаянно-жмущейся, выгибавшейся, сдавленно-бессвязно что-то шепчущей женщине Ирину Сергеевну Зимину. И даже ту безбашенно-страстную, неистовую любовницу, открывшуюся ему в прошлый раз, не узнавал тоже.
Обреченно-открытая. Беззащитно-всецело-принадлежащая. Плавяще-нежная, внезапно-доверчивая и вместе с тем какая-то жарко-бесстыдная, абсолютно-откровенная в этом желании быть — неразделимо, неразрывно, горячо.
Именно-и-только-с-ним.
Точно так же, как он — с ней.
Это оказалось сильнее — сильнее всех данных себе обещаний, вновь четко проведенных границ, даже сильнее той неизмеримо-жуткой боли, что испытал по ее вине.
Ни одна. Ни одна женщина, господи, не была ему так нужна — до ломающей изнутри судорожной потребности, необъяснимой муки, прошибающей нежности. И сейчас, исступленно лаская разгоряченно-податливое тело, Паша впервые в жизни понимал, что значит быть по-настоящему близкими. Впервые, погружаясь в горячо-бессмысленный водоворот взаимного безумия, не осознавал ничего — ее, себя, пропасти между ними.
