— Да пусть ещё чуть-чуть посидит, — просил Соломонс, и гостю не отказывали.
Еврей с упоением рассказывал сказки, а Виолетта, опустив локти на стол, а на них голову, с трепетом их слушала и засыпала, легонько посапывая в полутишину.
Свет в гостиной был блеклым, много свечей уже затухло, а Алфи всё клокотал, как старое радио где-то издали, рисуя для Виолетты чудесные сны.
После он молил Луку позволить ему отнести «сокровище» в её покои, и тот соглашался кое-как, оставляя их хоть на пару мгновений наедине.
Алфи поднимал девушку, и та даже не просыпалась, настолько легки и нежны были его движения и касания.
Еврей осторожно ступал по ступеням, избегая особо скрипучих, прогнивших и прогнутых, параллельно целуя спящую Виолетту в лоб, опуская на прохладную кровать, накрывая одеялом и закрывая дверь.
И на душе его становилось как-то пустовато. Вроде, он ничего не потерял, но потеряет скоро, сразу после отъезда, но пока эта часть его души здесь, просто спит. И дом казался ему уже не таким шумным, и свет не таким ярким, и ночи казались темнее, а ужин — более пресным.
Виолетта помнила его глаза и его сходство с остальными. Но не хотела запоминать последнее. Ей хотелось верить и верилось в то, что еврей другой, что он ещё исправим. Что слово вендетта тоже мерзко режет его слух, что он за мир во всем мире, за дружбу и счастье. А он был, как и все, сам за себя.
Алфи вёл дела, убивал людей, привычно расправлялся с ними почти публично, а вечером писал письма для Виолетты, раскрашивая благими делами свои однообразные бандитские будни.
Никогда Виолетта не могла смириться с предназначением её семьи. Что их стезя — постоянные межклановые войны, постоянный дележ территории, денег, женщин, алкоголя и прочей ерунды.
А то, что из-за этого гибнут люди? Дети остаются без родителей? Родители остаются без потомков? Жены без мужей?
Зачем им деньги, когда весь мир — это могильный камень и место в метр на два?
Ответа она найти не могла, а потому и чуралась брата, презирала его деятельность, обвиняла его в смерти отца и ещё одного брата. Лука на это гневался, и терпеть нападки малолетней Чангретты постоянно не мог.
— Хватит! Прекрати плакать! — цедил он сквозь тонкие бледные губы, дергая сестру за грудки платья, — Ты не можешь быть слабой, поняла? Ты — Чангретта!
— А я больше не хочу быть Чангреттой! — сжимала она кулаки и рычала, топая на месте, — Быть такой — означает всегда быть под прицелом! Значит всегда быть под огнём! Значит всегда быть несчастной и угнетенной! Я хочу мира!
Лука притягивал девочку ближе к себе, задевая её нос своим.
— Сотри нахер слово мир и своего лексикона, пока это не сделал я! Твои рассуждения из розового дворца мне противны! Неужели ты ещё не поняла, что в мире есть только зло, а добро — это лишь его мелкая составляющая, которая не осилит на себе 99% тёмной стороны лишь жалким 1% светлой? Мира, — Лука скривился от отвращение и выплюнул это слово, — Нет!
Виолетта вытирала слезы рукавом. Как же тут не верить в добро, если библиотека забита славными сказками, где всегда происходит чудо? Значит, книги и подобные учения врут? Кому же тогда верить? Бывалому бандиту или потрепанным книжным страницам?
— Разве я виновата, что была рождена в такой семье?
— Нет, — строго отрезал Лука, понимая, что никто не виноват, только они сами, удобряя сорняк злобы и вражды, что и без них в мире рос как на дрожжах, — Не виновата, — погладил он её по волосам, пытаясь словно извиниться за поспешный гнев.
— В это Рождество я попрошу у Санты новую хорошую семью! И новый мир! Где добро занимает хотя бы половину! — обиженно лопотала она на весь дом, так что сидящий в гостиной Алфи лишь молча ворошил почти сгоревшие полешки в камине, желая сбавить их треск, надеясь лучше расслышать сестру мафиози.
— Ну, может Господь услышит твои вопли и подарит тебе в ближайшее время новую фамилию? Раз наша тебе причиняет страдания, то можешь поискать новую! Попроси своего Санту! Вдруг услышит? — закончил Лука, и девушка убежала к себе, захлопнув дверь, проскочив все ступени и опускаясь на подушку, зарываясь в руки лицом отрывисто плача в тишине.
А её брат так и остался внизу, потирая красные глаза и зарывая руки в голову.
Сидящий у камина еврей поднял серый взор на полку, сдергивая с иголочки красный колпак, надевая его на макушку, продолжая с задумчивым и решительным видом ворошить поленья.
Но даже несмотря на то, что брат ей пообещал лишь один процент света в мире тьмы, она смогла сохранить сквозь года в себе человечность и доброту.
Что она и разглядела в Алфи, оценив на шее звезду Давида во время ужина. Он верит в добро, но, как и всегда, идёт через зло, играет со злом и делает зло. Может, он и не хотел? Может, в свое время Алфи просто сдалал неправильный выбор? Не сумел пронести этот один процент до взросления?
С этими мыслями девушка переняла из рук домработницы — женщины лет шестидесяти полотенце, свернутое в тугой свёрток, развернув который она поджала губы.
Аналог джентльменского набора только для женщины: кусок мыла, лезвие для бритья, ножницы для ногтей, чистое нижнее белье и кружевной белоснежный халат, заколка для волос и тапочки в качестве дополнения.
— Обычно, я выдаю всем девушкам стандартный цвет халата — бежевый, а вам было поручено передать — белый, — ворковала женщина, смотря на Виолетту с жалостью, — Вы его не бойтесь, нашего Алфи, он на вид только очень строг, а в душе — добрейшей человек. Понимающий, да никогда в беде не бросит. Голодного — накормит, голого — оденет. Абсолютный добряк — вот и одинок по сей день. Меняются женщины, да не сменяется его одиночество.
Женщина ласково улыбнулась одними серыми глазами и исчезла за дверью, оставляя Виолетту одну.
Девушка встала под горячую воду, неуклюже прокручивая кранники, что были спутаны, обдавая себя то ледяной, то кипящей водой.
Кое-как найдя баланс, Виолетта схватила кусок мыла, жадно намыливая тело. Оно пенилось, образуя на коже плотный белый слой, снимаемый острым и отливающим в свете яркой лампы лезвием вместе с лишними волосами.
Руки дрожали, царапая тонкую кожу, пока по лезвию сбегала вода и светлая кровь.
Виолетта глубоко вдыхала, не зная что предпринимать следующим этапом. Побег или растерзание? Соломонс же вытрясет ей душу, а на костях — покатается! — твердил разум, пока тело творило иное. Руки сами побежали на страхе подсознания к низу живота и покоились на мягкой коже, что не пропускала в себя ещё ничего, кроме еврейских обещаний и фантазий в блеклом бумажном письме.
Всё, что писал Соломонс, всё, что она писала Соломонсу вынуждало Ливи терзать себя глубокими ночами не только морально, но и физически. Эти письма, что истлели прочно в себя хранят воспоминания.
Воспоминание Виолетты
Привет, дорогуша!
О твоей просьбе. Я, конечно, не мастак писать красиво, но попробую сделать всё возможное. Я постараюсь передать свои мысли, но лучше бы я мог сделать это в реальности, да?
Ты спросила меня, как я вижу нашу близость. Ну, признаюсь, Виолетта, что обычно я нетерпелив, но с тобой постараюсь сдерживать себя.
Я уже завидую этому письму, потому что сейчас оно лежит в твоих тонких пальчиках, а чудесные карие глазки твои бегают и бегают по моей писанине, что ты нарекла кратко — как курица лапой.
Я представляю, как ты лежишь в своей тёплой чистой постели на больших белоснежных подушках и в свете тусклого ночника читая свой любимый роман , где главный герой врывается в спальню своей возлюбленной. Ты мечтательно прикрываешь глаза. И вдруг слышишь за окном шорох.
Думаешь, что это ветер, отмахиваешься и утыкаешься в книгу, но тут окно распахивается, и в него просачивается мужская фигура.
Ты в ужасе, вскрикиваешь и спрыгиваешь с кровати и отбегаешь к стене. Но это только лишь я.
В глазах твоих узнавание и блеск, но ты все равно растеряна — почему, откуда?
Я осторожно приближаюсь, чтобы не спугнуть тебя окончательно и целую тебя — так, как хочу поцеловать уже давно, не давая тебе задавать вопросы.
