Что волновало меня не меньше — это место, где Соломонс держит моего сына. Что с ним, и как он?

Я успокаивал себя в ночи тем, что ближе к вечеру я возьму с собой пару крепких ребят, автомат-пулемёт и убью этого еврейского ублюдка.

Я сотру его, потому что он сделал непоправимое, он поиздевался надо мной, зная, как я дорожу своей сестрой. Он подложил под меня мою же кровь! Он делал это с улыбкой, он запускал руки в её белье, он ласкал её и заставил даже в конце получить некую благодать. А ещё подчинил меня, потому что я брал свою родную сестру и едва ли не стал её первым! Я почти разрушил ей жизнь!

И что самое гадкое из этого перечня то, что мне чертовски понравилась моя маленькая сестра в моих сильных и властных руках!

За эти фокусы с исчезновением моей Виолетты и Тео я буду вынужден убить Алфи. Я не трону его в тот час же, пока в крови моей играют эмоции. Я приду тогда, когда узнаю, где он держит моего мальчика, тогда, когда я буду готов.

POV/ВИОЛЕТТА

Тем же вечером

Я тряслась как в судороге, повиснув в руках Алфи, ощущая себя на пороге некого рая, в дверь которого меня толкнули и я влетела, а не вошла. И встретил меня не Соломонс, как пологалось, а Лука — мой старший брат, что смотрел на меня, пока в штанах его полыхала буря. Алфи как будто подтолкнул меня в открытую дверь со словами «Бон вояж, моя девочка», навстречу приятной грозе, что разразилась во мне, а Лука внезапно закрыл дверь перед мои носом, гребаный Зевс.

Господи, в этот миг я умерла от стыда, но переродилась вновь, почувствов на своём теле еврейские руки. Черт возьми, я бредила ими как дура месяцами! А они взяли и подвели в самый щепетильный момент.

Я вошла в гримерку и швырнула эту чёртову маску, разорвав молнию и выдрав несколько волос, видя как Соломонс уже бежит за мной, виновато опуская глаза. Ох, как мне надоел его театр одно актёра, кто бы знал?

— Я сейчас сниму с тебя поводок с условием, что ты не будешь кусаться, ага? — пошутил он, проходя в пустую комнату с ярким освещением и множеством безусловно кривых зеркал, что стройнили, и я промычала, кидаясь на него с кулаками. Алфи стал кружить вокруг кресла, — А вот рукоприкладство — это уже грех, да? — кружил он, а я шла быстрым шагом за ним, пытаясь стянуть с себя кляп и затолкать ему в задний проход.

Всё, чего я хотела — это порвать Алфи на куски прямо здесь и сейчас, а из костей его сварить кусок мыла, которым намылю потом рожу Луки, чтобы промыть тому глаза и он впредь лучше выбирал себя друзей. А Луке я бы дал флаг в руки и барабан шею, чтобы он никогда не воспроизводит себе подобных. Никогда.

Алфи остановился, нагнав уже меня, потому что сил моих гоняться не было. Ноги натерли высокие каблуки, а белье противно резало промежность, что текла как у последней суки в этом заведении и я сдалась, не только телом, но и духом. Сколько ещё Соломонс планирует надо мной издеваться? Неужели выход из этого борделя только вперёд ногами и в гробу?

Чего он от меня хотел и чего добивался? Он мстил мне больно и грубо за то, что я вскрыла его душу как банку консервы, что оказалась с душком? И Соломонс совершенно точно оказался ранимым, скрыв всё под видом дешёвой кильки на этикетке, содержа в себе осетрину, что стремительно портилась, а открывать эту банку он кому-то боялся. Срок годности выходил, и Алфи с горем пополам решил уже открыться мне, получить понимание и взаимность и я дала ему всё, что он просил. Ну и что вылилось в ответ?

Соломонс осторожно растегнул кляп, швырнув его на диванчик и я смогла, наконец-то, закрыть рот и полноценно сглотнуть слюну. Ох, уж эти маленькие радости, которые ощущаем лишь тогда, когда теряем.

Я рухнула на диван, скрестив руки на груди, а Альфред присел рядом, пытаясь заглянуть мне в глаза и поймать мой настрой. Лирика лилась в моих мыслях, как вода из пробитого бочка унитаза.

— А я тебе доверяла, вообще-то, — начала я свою песнь, но у Соломонса хватило совести меня оборвать, когда что-то наше общее рушилось и было в его руках.

— Я тебе тоже, — проговорил он, крутя в руках кляп, играясь им как с поводком для пса, — Девочка моя, — детское прозвище со строк писем больно резало память и слух.

— Тоже?! — я повернулась к нему и схватив из рук эту удавку метнула её в стену, — У тебя совесть есть?

Алфи даже не дёрнул веком, когда услышал как треснуло стекло напротив нас и мы в него глянули одновременно, видя как трещина делит «нас», оставляя каждому свою половину и при своих интересах, обидах и недомолвках.

— Нашла себе бравый итальянский член, пока в твоей жизни ещё уверено был я? И ты же сейчас взываешь меня к совести, а? — спросил он меня спокойно и я поджала губы, наблюдая как тонкая сигарета впивается в его губы и начинает дымить, тлея угольком, — Зачем тогда мне золотые горы и свою первозданность обещала, мм?

Я облизнула губы.

— А ты мне верность здесь хранил и обустраивал семейное гнездо? Думал я выйду за тебя, усыновлю твоего сына, факт существования которого ты скрыл, рожу тебе ещё одного и буду терпеть твои еврейские замашки? Пить с тобой кофе по утрам и латать очередные раны после обыденной перестрелки за кусочек власти?

Альфред сделал затяжку, а после пожал плечами.

— Почти, — ответил он честно, — Только я хочу дочь, а ещё утренний секс, а потом уже кофе и вся традиционная дребедень, ага?

Он говорил это так уверено и обыденно, словно рассказывал рецепт яблочного пирога. Это тоже был рецепт, только реальной и совместной жизни.

— Гнездо я, кстати, тоже обустроил, — заметил Соломонс погодя с лёгкой грустью, — Только ты, мой совенок, в него так и не прилетела.

Кажется, в лирику понесло Алфи, а не меня.

— И за это пустил меня в ход? Приехал в Италию, схватил меня и решил оторваться, чтобы удалить из моей памяти тот кусочек, где ты был настоящим джентльменом?

Алфи докурил, потушив сигарету о пепельницу, и облизнув нижнюю губу указал на меня пальцем.

— Ты так схожа с братом, что порой меня начинает невольно мутить, однако. Знаю, ты горой за своего макаронника с крючком вместо носа, но ты не знаешь его настоящим, а поэтому воротишь от меня свой острый носик, верно, детка? — продолжил еврей, закинув ногу на ногу, не представляя, что я знаю истину в два раза больше и глубже, — Лука не катается по радуге на единороге, и не бегает босиком по пристани, раскидывая монеты нуждающимся. Лука убивает, причём убивает и таких же как ты девушек, и таких же как твой сынок — детей.

Я слушала и не знала как себя вести, верить или не верить наивности натасканного опытом Соломонса.

— Ожоги у Луи! — ахнула я вслух, поднимая взор на еврея, что вскинул вверх глаза и откинул голову на спинку дивана, боясь пролить хоть одну каплю, оставляя голос холодно-каменным.

— Да, мою машину взорвала американская мафия, с которой Лука решил работать сообща, оставив меня как ненужную вещь в прошлом, потому что деньги не пахнут, а дружба всё рано или поздно сходит на нет.

Я молчала, присев рядом с Алфи, что смотрел в потолок и изредка шмыгал носом. Таких фактов я ещё не знала. Нет, я ожидала от брата всего и понемножку, но такого… Я в принципе, тоже ждала.

— Льюис — хороший мальчик, он любит животных, а ещё свою маму, которую никогда не видел, потому что та сбежала от меня, куда глаза глядят, — бормотал Соломонс не моргая, — Я ведь гребаный тиран, — кивнул он в мою сторону, — В это утро был его первый день в школе. Я обошёлся с ним грубовато для отца, надавал подзатыльников и обеспечил плохой день, который свершился, когда бомба взорвалась и мой малыш получил охуительную площадь ожогов.

Я сглотнула, поеживаясь от холода или же его рассказа, что превратился в сборник откровений.

— В больнице с его бедра брали кожу, снимали слоем, а потом накладывали на область ожога, чтобы тот быстрее затянулся. Он не плакал и не кричал, он орал и выл, а я в этот момент проклинал кого, — Алфи поднял глаза, смотря на меня, — Не Луку, моя

милая, а тебя!