Женщины суетились. Кто-то подавал ужин, кто-то салфетку. Няня Виктория покорно ждала Луи с книжкой в руках.

— Давай спать, Луи, ага. Почти… — глянул на часы еврей, — Полночь, Луи! Марш спать!

— Но, пап! А я… Я… — Алфи потрепал малыша по волосам, подтолкнув его в распоряжение няни, глянув на неё.

— Чтобы через десять минут мой сын спал, да?

Луи обиженно побрел с нянькой в сторону лестницы, окинув отца печальным взглядом, что сел за стол, хватаясь за серебряную вилку.

Алфи принялся за ужин, и к нему присоединился Исмаил — молодой, но очень ответственный водитель.

Еврей закинул в рот кусочек мяса, без аппетита пережевывая его, и наблюдая, как Исмаил улыбается, смотря на друга и босса в одном лице.

— Ты сегодня какой-то никакой для главаря еврейской группировки. Где настрой? — спросил мужчина, начиная есть.

Алфи откинул вилку, складывая руки в замок над тарелкой.

— Тебя когда-нибудь предавали, а? Не так, чтобы по мелочи, типа когда бабка на рынке за две селёдки со сдачей обманула? — махнул еврей рукой, — А крупно, когда отдаёшь человеку душу, как котёнка слепого, — сложил руки в чашу еврей, протягивая их в сторону друга, — И та самая берет твою душу, смотрит на неё, гладит, целует, шепчет о том, как она её любит, а потом в один миг, хуяк, блять, об стену и разбивает душу нахуй, да? Кровища на стене, а сама душа валяется и признаков жизни уже не подаёт, да. Бывало, а? — отпил Алфи чай, опустив глаза.

— Нет, — признался Исмаил, — Не бывало. Как Луи? Как его ожоги?

Еврей окончательно оставил попытки поесть, отбрасывая вилку, закрывая пальцами глаза, пытаясь отогнать горькое воспоминание.

Полтора месяца назад

— Папа! Не хочу! Неееет! — кричал Луи, не выпуская отца из рук, обхватив мужскую шею намертво, — Папа не уходи!!! — верещал малыш, заливаясь слезами, дергая отца за рубашку.

Алфи стоял белее снега, пытаясь оторвать от себя сына и отдать в руки медсестры, что понимающе пожимала плечами, вновь протягивая руки к ребёнку.

— Луи, без перевязки ничего не заживёт, мой милый, — трепетал еврей сыну, — Пожалуйста, потерпи ради меня, сынок, хорошо? — молил он ребёнка, что навзрыд бился в руках мужчины.

Малыш так боялся перевязок, во время которых с кожи снимали не только слои бинта, но и струпы с которых бешено лила кровь, а боль была такой сильной, что малыш терял себя в эти секунды.

Он уже знал, что большие и угловатые ножницы причиняют зло, боль и страдания, что тёмная баночка с каким-то раствором будет больно жечь, а строгий врач будет ругать нетерпеливого шестилетку.

— Папа! Не отдавай! — кричал он ещё пуще, цепляя еврея за волосы и бороду, но Алфи был сильнее и, отодрав от себя сына, рывком передал его медсестре, что влетела в кабинет и громко захлопнула дверь.

— Паапаа! — кричал Луи из-за двери, когда к руке поднесли те самые ножницы, и на него поднял взор тот самый строгий врач, — Пожалуйста, папа! Спаси! — верещал мальчик, смотря как снимают бинты и как отдирают его частички и нитки с бело-жёлтого трупка, где постепенно отделялась липкая жидкость.

А еврей стоял возле окошка, прильнув к нему, не сводя глаз с сына, потому что сердце разрывалось так же, как новый бинт, на части, как ткани Луи под антисептиком. Если Соломонс до этого момента думал, что худшее, что с ним случалось — это война, то он крупно ошибался. Самое худшее — это видеть как твой ребёнок, твоя кровь, твоя плоть страдает по твоей вине, как на схожем с твоим лице появляются слезы, как по детским пальцам бежит алая кровь. А ты в этот момент беспомощен и беспощаден, отрывая от сердца сына и передавая его в чужие руки. Это ли не предательство, пусть и во благо?

Малыша опустили с кушетки, и он побрел к двери, открывая ту почти здоровой рукой держа другую на весу, собирая губами слезы. Алфи рванул к нему, но Луи лишь пустился бегом в свою палату, не желая в ближайшие часы видеть отца.

***

Алфи посмотрел на Исмаила.

— Ему лучше.

Мужчины продолжили есть, и Алфи пытался хоть как-то накормить себя ужином, как сверху послышался топот, и Луи уже скакал по лестнице, напрочь отказываясь спать.

— Простите мистер Соломонс. Не спится Луи, — сообщила няни, и Алфи зыркнул на неё исподлобья, протирая губы салфеткой и поднимаясь из-за стола.

— Ладно, — спокойно выдохнул Алфи, поднимая ребёнка на руки, — Пойдём-ка спать с папой, да? Если Луи не спит, значит Луи сегодня чем-то озадачен.

Они поднялись наверх, и мужчина опустил сына на кровать, и тот, как маленький котенок, зарылся в одеяло и свернулся в клубок.

— Я озадачен тем, почему мои ожоги так долго проходят, папа? А ещё, почему у меня нет мамы? — интересовался с обидой мальчик и еврей, стянув жакет, лёг рядом, прижимая мальчика к себе, — Сказки? — спросил он отца.

Алфи набрал воздуха на вопросы сына и выдохнул.

— Притча.

— А что такое притча? — встрепенулся мальчик, вопросителтно смотря на отца.

— Притча — коротенький рассказ, в котором заключается мораль или поучение, — пояснил Алфи, укладываясь рядом, поудобнее подминая под себя подушку, — Ушки навостри и слушай, — прижал он к себе сына.

Луи поерзал и удобнее устроился под крылом папы и стал слушать.

— Однажды к раввину пришел посетитель и начал жаловаться:

«Ребе, у меня все так плохо, так плохо! Я потерял работу, моя жена болеет, дочка никак не может выйти замуж, мой сын не хочет учиться… Ребе, подскажите, может, вы знаете, что мне делать?» — жестикулировал еврей, меняя голоса и интонацию, играясь мимикой.

— Вот и ты, говоришь что тебе плохо потому, что у тебя никак не заживают ожоги и потому, что у тебя нет… — Алфи погладил ребёнка по плечу, — Нет мамы, ага?

Луи согласно замотал головой, потирая сонные глазки кулачками.

— Тогда раввин сказал: «Да-да, есть одно старинное средство. Нужно взять много бумажек, написать на них: «И это все пройдет», и разложить во всех комнатах.» Озадаченный человек поблагодарил и ушёл. Через пару лет возвращается тот же человек и благодарит: «Как я вам благодарен! Я нашел отличную работу, жена выздоровела, дочка вышла замуж, сын закончил учебу и устроился на фирме… Спасибо вам большое! Что хотел спросить — те бумажки, которые я разложил, их можно уже убирать?» — поправил Алфи очки, перелистывая страницу, — «Зачем убирать? Пусть пока полежат…»

Лиу встал с постели и подбежал к своему столу, сдвигая в сторону свои маленькие самолётики из деревянных палочек, кубики и различные вырезки, хватая лист бумаги и карандаш.

Алфи наблюдал за ним с кровати, помогая ребёнку взобраться на постель.

— Пап, напишешь за меня? — протянул он отцу всё необходимое, для исполнения, смотря с мольбой.

— А что сам таки? — спросил его Соломонс, и мальчик пожал плечами, ведь писал он ещё совсем неразборчиво.

— Ладно, давай сюда бумажки, — раздобрился еврей, и Луи порвал бумагу пополам, протягивая отцу.

— Мои ожоги никак не заживают, но и это всё пройдёт, — показывал пальцем Луи, пока Алфи царапал на кусочке слова, утвердительно кивая, — У меня нету мамы, и это всё пройдёт.

Алфи поднял глаза на сына, дописав последнюю фразу, осмотрев своё маленькое отражение. У его сына такие же серо-зелёный немного хмурый взгляд, ровные черты и немного пухлые щёчки. Еврей взял Луи к себе на грудь, укладывая детскую голову себе на плечо, поглаживая спинку мальчика, где час назад на том же плече дремал ещё один ребёнок.

— Пап, ты всё правильно написал? — пролепетал Луи, закрывая серые глаза, проваливаясь в сон, слушая глубокое отцовское дыхание и сердцебиение.

Соломонс улыбнулся:

— Всё правильно, спи крепко, — поцеловал он его в лобик и уложил на постель, укрывая тёплым одеялом, опуская две бумажки на письменный стол, проведя по ним взглядом.

***

Виолетта ошибочно думала, что её приезд в Лондон станет последним издевательством еврея над ней самой и её жизнью, но нет. Альфред всегда любит поизощряться.

Мало того, что её привезли в какой-то бордель, где она не смогла за ночь сомкнуть глаз по трём причинам: Во-первых, холод, такой дикий, что утром девушка едва ли не долбила в кувшине лёд, чтобы попить. Во-вторых, это стоны как кобелей, так и сук, от которых стены трещали, с них сыпалась пыль и побелка, а окна звенели. В-третьих: это мысли, что обострились после того, как Алфи отнял Тедди.