Всё вокруг меня крутится через задницу, не в том направлении, и это очевидно. Всё моё детство — это какой-то тайм-аут между нормальной жизнью и концом света.
Все в этом доме и моей семье вызывают у меня не только раздражение, но и тошноту. Все они играют в какой-то большой театр для дефективной меня.
Мой отец — мне не отец по крови.
Я не помню ничего из того детства, которое было до приюта. Знаю лишь, что моя фамилия еврейская — Кравец. И сама я тоже в общем-то еврейка.
Также я не помню имя и внешность моих родителей. Помню лишь одно — мамины тёплые руки, на одной из них небольшой знак на запястье возле кости в виде двух букв — АН, колыбельную и немного о том, кем был мой папа.
«О твоём папе обязательно будет говорить весь Лондон, все в городе будут знать о нем и в один день папа придёт и останется с нами…»
Где теперь этот человек, о котором должен греметь весь Лондон, и почему он не со мной и не с мамой?
Вообще-то, я видела мужчину в нашем доме лишь однажды. Точнее мужественную спину, широкую и крепкую, густые тёмные волосы в модельной стрижке и как особая примета — мелкая серёжка в ухе.
Не знаю что случилось, почему так и зачем, но мама кричала, когда он склонялся над ней и рычал в лицо что-то несвязное.
В комнате пахло сладко и этот запах я люблю и по сей день — дорогой парфюм, мускус тела мужчины, дым сигарет и слабые нотки спиртного. Эта эссенция — словно и есть мой папа.
А я стояла в шкафу и смотрела в мелкую скважину для ключа, не понимая что происходит и почему меня заперли на ключ.
После той ночи мама сильно заболела, а ещё через какое-то время умерла. Но, об этом я знаю по историям и легендам.
Меня разносили по приютам и домам как котёнка, оставляли тут и там.
Нигде я не могла приспособиться. То разобью наручные часы воспитательницы, то толкну мальчика на угол кровати, то оболью горячим чаем девочку. Никому не нужна была Ева-дьяволенок, привезенная из захолустья Лондона.
Тем более та, которая не умеет говорить, читать и даже держать правильно ложку. Вдруг я была заразна. Все боялись и остерегались. В конце концов меня забрали Шелби, где я и осталась жить.
Поставленное одним человеком клеймо — оно и в Африке и в Англии клеймо. Его не свести, как знак, что оставили на моей лопатке при рождении — незаконорожденная, проще говоря, рождённая не в браке.
Евреев вообще исключили из иерархии.
А значит, исключили везде и все.
К семи годам я вроде как заговорила, к десяти уже училась на отлично и пела в церковном хоре.
До этого дня я занималась в хорошей школе для девочек, где мы познавали не только точные науки, но и шитье, музыку, бальные танцы, а ещё получали по спине линейкой за неправильную осанку.
Везде и всегда я стала скрывать свое происхождение и более того, чтобы влиться в семью Шелби, да искоренить из себя «дух жида» я стала часто думать и говорить против «своих».
Теперь, когда произошедшее этой ночью станет достоянием общественности, меня выгонят и дадут лишь справку вместо аттестата и я пойду по наклонной.
— Из-за тебя! — брякнула я в слух видя перед собой образ насильника, подняв глаза на врача, который расположился между моих ног с лупой.
Куча инструментов, куча стыда и негодования, куча разговоров и презрительных взглядов.
Доктор поднял глаза.
— Вы как? В порядке?
— Да.
Мужские руки в перчатках дотрагивались меня много раз, долго блуждали изнутри, пока другая рука сверху надавливала на живот.
Я смотрела в окно, и наблюдала за меняющимся видом, на заснеженные деревья и если бы они только знали… А может и правда знали, но почему же не предупредили меня о таком?
Обидчик сидел рядом по левую руку, и изредка смотрел на меня, переключая со скрипом передачи.
Когда он это делал, я невольно отстранялась и хотела кричать, вместо этого прикусывая язык. Всё, чего касались его руки в моём направлении вызывало у меня холод изнутри.
Мое горло пересохло, голос совсем пропал, и я даже не смогла, а может и не захотела противостоять мужчине, когда тот запихнул меня в машину, что называется, вырвав из лап Бонни.
Отец тоже ничего не заподозрил, ведь этот паразит — такой герой! Спасает меня от гибели, к которой сам вчера едва не привёл, ударяя меня как об стену своей тяжелой рукой.
Рука его правая дернулась к бардачку, но ужас охватил меня раньше, когда я только заметила кисть возле колен. Я заверещала и стала избивать его куда не попадя, вынуждая Алфи съехать на обочину, чтобы унять мой пыл.
— Эй, прекрати! Хватит! Я ничего тебе не делаю! — защищался он, накрыв лицо и голову, скрючившись пополам.
— Ненавижу! Ненавижу! — хлестала его я, а после сжала пальцы в кулаки, продолжая бить обидчика, который устал терпеть и стал хватать и отталкивать от себя мои кисти.
Я задрожала, бешено дергая маленькую ручку дверцы, но та не поддавалась, чтобы выскочить и сбежать.
Страх и отвращение отбивали ритм в мозг так сильно, что я вырвала из пальто острую чернильную ручку, украденную из кабинета врача, и поднесла её к сонной артерии, надавив на неё силой. Острие вошло в кожу и поранило мягкие ткани.
— Не смей меня трогать или устанешь машину от крови отмывать!
Мужчина отодвинулся к своей дверце так сильно и молниеносно, что едва не слился с ней в одно, продолжая смотреть на меня огромными глазами, словно сегодня он был жертвой, а не я.
— Ева, опусти эту гребаную ручку и давай успокоимся… — начал лить еврей, — Я тебя и пальцем не трону больше, — мужчина поднял глаза, — Никогда…
«На слове» никогда» Алфи как-то сконцентрировался, словно по пьяни он насиловал не в первой.
Я молчала, вдавливая острый конец сильнее и сильнее, глотая отчаяние. Жить не хотелось, а умирать — так с радостью и песней.
— Ева, я всё осознаю, я во всем каюсь с того момента, как очнулся среди ночи! — стукнул он по рулю.
— Чушь! Если бы не ты не знал, чья я дочь, ты бы сейчас сидел на заднице ровно и попивал свой чай!
— Черт, — правда била в него и задевала за живое, — Я сам не знаю, что на меня нашло, ясно тебе? Но, сейчас, опусти ручку и мы все обговорим!
— Нет! — я вдавила сильнее и кровь побежала по наконечнику, спустилась по корпусу чёрного цвета и потелка по пальцам.
— Черт подери! Не лишай себя жизни на моих глазах! — закричал Соломонс на меня, боясь протянуть руку, чтобы отобрать, зная что я сейчас введу её глубже, и сдохну в его машине.
И никто не поверит, что Алфи не успел мне помочь.
— Хочешь золотые серёжки? Я могу подарить тебе две, даже три пары! Только опусти ручку!
Я выжимала с руки кровь, заменяя ответ.
— Паршивое типичное мужское — откупиться от того, что нельзя поправить! — смеялась я ему в лицо, истерично поправляя волосы, — Ты серьёзно думаешь, что мне нужны какие-то цацки? Мой папаша Томас Шелби! У меня есть всё!
— Ну, хочешь машину? Вот эту машину? Я тебе её отдам! — не унимасля Алфи, жалко раскидываясь своими несметными богатствами.
Тоже мне пират!
— Не хочу! Да, и что я скажу папе? Папочка, меня трахнул твой друг, но это ничего, потому что он подарил мне свою машину! — кричала я, начиная плакать, — Ты всё мне испортил! Всю жизнь запорол! У меня были свои мечты и планы, но их разбили!
— Скажи чего ты хочешь, да? — взмолился Алфи, — Хочешь, я женюсь на тебе, а?
— Фу! Замолчи! — меня затошнило, — Я лучше в крови захлебнусь, чем проведу жизнь с тобой!
Осознание происшествия стало немного-немного доходить до меня.
Я надавила сильнее. Алфи не шелохнулся.
— Что я могу сделать, чтобы ты прекратила издевательства надо мной и собой?! То, что ты прикончишь себя, ничего не решит! Разобьёшь сердце отцу, тётке и мне, блять!
— У тебя нет сердца! — гавкнула я ему в ответ, — Ты сознаешься моему отцу и всем в том, что ты сделал! В том, что это был ты! — рыкнула я на него, придавливая ручку к артерии, чувствуя как лицо застилает холодный пот, как к горлу подступает тошнота и как тело дрожит.
