Чтобы не выглядеть идиотом, я отложил учебник и снова побрёл на улицу.
Декабрь в этом году странный. Уже вторую неделю температура держалась в районе нуля или немного выше. Вчерашний снег почти весь растаял, ночью слегка подморозило, но к утру под ногами стало опять слякотно, а с хмурых небес вновь что-то капало-сыпалось, то ли снег, то ли дождь. И ветер, будто задавшись целью напакостить всем двуногим, гнал в лицо мерзкую сырость.
Пока занимался «спортом», на непогоду внимания не обращал. Сейчас — ощущения совершенно иные. Зачем, спрашивается, выходил из тёплой уютной общаги? Развеяться захотелось? Решил отрешиться от дум? Ну что же, развеяться получилось, отрешиться — не очень.
Уже больше недели я не встречался с Жанной и даже не пробовал ей позвонить.
Почему? Фиг знает. Словно бы что-то сломалось внутри. Как будто пропала уверенность, что всё будет хорошо, мы поженимся и проживём ближайшие тридцать лет так же, как раньше, как это было до моего переноса.
Пока мы с ней виделись регулярно, у меня даже мысли не возникало, что может быть по-другому, но стоило на какое-то время остаться опять одному, стал вновь представлять себе, что было бы, если бы на её месте оказалась другая. Плюс Миша ещё подсуропил «избыточной» информацией, а после Иваныч с Петровичем, как сговорились…
Питер, Свердловск… Её не могло быть там, но я её всё же увидел. Зачем? Почему? Или это просто моё подсознание? Хочет чего-то запретного, чего нельзя позволять себе ни при каких обстоятельствах… Ну, разве что как исключение, форс-мажор, когда по-другому просто не получается…
Столовая сегодня открылась только в одиннадцать. Воскресный день, ничего не попишешь.
Ввалился туда замёрзший, продрогший, в расстроенных чувствах.
Кое-как отогревшись, пошёл наверх, в студенческий зал. Народу там было немного. Большинство таких же, как я, «страдальцев» остались внизу, в буфете и зале профессорско-преподавательского состава. В первом хорошо тем, кто спешит, а во втором очередь в выходные существенно меньше, чем в будни.
В столовой я завис на час с лишним. К раздаче подходил аж три раза. Не потому что очень хотелось есть, а потому что старался хоть как-то убить тянущееся, как смола, время.
Обратно в общагу пошёл, когда на меня уже начали косо посматривать местные работницы общепита: что это, мол, за фрукт, жрёт и жрёт, словно и не в себя.
До своей «восьмерки» брёл почти четверть часа, хотя обычно на этот путь уходило не больше пяти минут. Останавливался около стендов с газетами и объявлениями, читал, искал что-нибудь интересное, впитывал последние впечатления этой реальности. Ведь, как ни крути, уже через шесть часов всё это из моего настоящего просто исчезнет, оставшись лишь в памяти, да на отдельных случайно сохранившихся фотографиях…
В фойе общежития, задумавшись и на автомате показав пропуск, не сразу сообразил, что меня зовёт специально вышедшая из-за загородки вахтёрша:
— Эй! Фомин — это ты что ли?
— Что?.. А, да. Я.
— Ну, так куда бежишь, раз зовут? Тебе тут звонили, просили передать, чтобы обязательно перезвонил, как придёшь.
— Мне? Кто?
— Не знаю. Какая-то девушка. Номер, сказала, ты знаешь. Заканчивается на семьдесят три.
Секунд, наверное, пять я тупо смотрел на вахтёршу и только потом сумел выдавить из себя полагающееся в таких случаях:
— Спасибо. Я понял.
— Не за что, — пожала плечами дама, вернувшись на вахту…
На шестой этаж я поднимался по лестнице. Мог бы на лифте, но это было бы быстрее и легче, а мне хотелось наоборот, чтобы тяжелее и медленнее. Почему-то казалось: мозги при нагрузке работают лучше и, пока доберусь до комнаты, всё, что нужно, пойму и решу.
Ага, щас!
Так ничего до конца не решил и не понял.
Номеров, оканчивающихся на семьдесят три, я знал два. Первый принадлежал чете Кривошапкиных, второй мне вчера сообщил Иваныч.
Мог Паша настолько зашифроваться, чтобы попросить Римму позвонить мне в общагу, да так, чтобы друзья-чекисты его сразу не вычислили? Безусловно, мог. Вопрос: зачем? И почему так сложно? Почему нельзя было подождать понедельника и переговорить в институте?
Единственное объяснение: информация настолько важна, что её надо передать срочно и чтобы никто об этом не знал, даже свои.
Второй вопрос: что же такого важного мог узнать капитан Кривошапкин, чтобы так подставляться?
Самое худшее — это если Смирнов всё-таки доложил руководству о нашей встрече, и моё возвращение в будущее откладывается на неопределённый срок, а Паша об этом узнал и хочет предупредить. Типа, возьмут нас сегодня с Шурой с поличным, отберут ретранслятор, запрут в какой-нибудь сверхсекретной лаборатории и станут выпытывать тайны путешествий во времени…
На первый взгляд, ерунда, но, с другой стороны, почему бы и нет?
Товарищ генерал запросто мог приказать так действовать. Особенно если ему рассказали о моём предполагаемом «бегстве». Поэтому если я позвоню Кривошапкиным…
А что я, собственно, при этом теряю? Только время. А времени у меня сейчас мало. Встреча с Павлом, если звонок был действительно от него, может неожиданно затянуться, и я могу опоздать на эксперимент.
Вариант номер два: меня вызванивают вовсе не Кривошапкины. И это… гораздо хуже. Потому что я совсем не горю желанием звонить на тот номер, который узнал от Иваныча. Или, скорее, боюсь. Боюсь, что не совладаю с собой и обязательно захочу встретиться, чтобы… ну, попрощаться что ли?..
Хотя какие к чертям прощания! Чувствую ведь: стоит нам только встретиться, и всё начнётся по новой. Завертится по третьему кругу. Точь-в-точь как тогда в октябре, когда я начистил рожу Витьку́ и, как говорится, пропал с головой. Причем, даже если потом сумею сбежать в свой 2012-й, будущее станет настолько неопределенным, что меня нынешнего может в нём просто не оказаться.
Вот такие вот получаются пироги, и что с ними делать, звонить — не звонить, а если звонить, то куда, ответ на этот вопрос найти пока не могу. Но решать надо. Вдруг там действительно что-то важное…
Соседи по блоку к моему приходу уже почти все проснулись. Кто-то плескался у умывальника, кто-то шаркал ногами по коридору, кто-то оглушительно громко чавкал… Олег Панакиви бродил по комнате в одних трусах и с потерянным видом попеременно заглядывал то в шкаф, то в тумбочку, то под кровать…
— Слушай, Андрюх, ты мои джинсы не видел?
Я покачал головой.
— Не-а.
— Блин! Куда же я их задевал? Я же ведь помню: вчера они точно были …
Вчера вечером он прибыл в общагу поздно, слегка подшофе и весьма довольный собой. И хотя я к этому времени уже вовсю пытался заснуть, но тоже помню, что он был в штанах. Правда, потом он долго шастал по блоку, травил «охотничьи» байки и, судя по фразам, доносившимся из соседних комнат, свои джинсы он мог бы вполне посеять в том месте, где побывал.
Институт Культуры. Многие наши пропадали в этом «цветнике» на недели, дрейфуя от комнаты к комнате и ублажая изнывающих без мужского внимания местных девиц.
Олег, помнится, ездил туда регулярно, однако, чтобы вернуться назад без штанов, да ещё зимой… Нет, даже для него это стало бы перебором.
А вообще, глядя на его нешуточные «страдания», я снова испытывал ощущение дежавю.
Ситуация была мне знакома. Я знал, чем она завершится. Вот только в прежней реальности она приключилась гораздо позже и с совершенно другим человеком.
— Жрать охота, сил нет. В чём в столовку пойти?
Олег плюхнулся на свободную кровать около холодильника и протянул руку к дверце:
— Не помнишь, там что-нибудь есть?
— Фиг знает, — пожал я плечами.
Дверца открылась.
Вошедший в комнату Миха Желтов громко заржал.
— Твою мать! — с досадой выругался Панакиви.
Еды в холодильнике не было. Вместо неё на верхней полке, аккуратно сложенные, лежали джинсы.
В этот момент у меня в голове словно бы что-то щёлкнуло. Буквально в одно мгновение в сознании промелькнули все несуразности, все отклонения от привычного, что помнилось по уже прожитой жизни.
