Сам-то Илья был коренным закаменцем, урбанизированным до мозга костей. Но деревню видел не только из окон пригородных автобусов и электричек, на картинах русских художников или в кино. На первом курсе всех студентов «политеха» бросили на уборку картошки. Целый месяц жили в настоящей деревенской избе у какой-то старухи. Спали на полатях. Оправлялись в одиноко стоявшем в огороде сортире, распространявшем манящий аромат на всю округу, с непонятно зачем вырезанным на двери сердечком. Наверное, для того чтобы мужики, справляя большую нужду под кряхтение «Пошла, родимая», вешали в этот вырез ремни из штанов и орали: «Занято!»

А раз в неделю, по субботам, студенты ходили в кино в сельский клуб. А кино в деревне – это не просто кино, это праздник молодежи, утешенье стариков.

– Из Верещагина, – прервал череду воспоминаний своим ответом Серега. – Это поселок городского типа. У нас даже пятиэтажные дома есть. Батя на железной дороге работает, в депо, сменным мастером. На пенсию скоро. А твои предки чем занимаются?

– Отец инженером в лесной промышленности пашет, мать – врач-стоматолог.

– У меня тоже маманя врачом работает, инфекционистом, засранцев лечит.

– За родителей, за нашу малую родину.

Они выпили.

– Хорошо пошла, – крякнул Сергей. – Божья слеза.

– Не говори, – подтвердил Илья, рассматривая бутылку. – Не могу понять: почему в кино самогон всегда показывают мутным?

– Потому что там не самогон, а огуречный рассол. А он всегда мутный. Рассол нам завтра понадобится.

И снова оба друга громко рассмеялись.

– Слушай, а помнишь, как мы на втором курсе были в колхозе? – спросил вдруг Илья.

– Ну, помню, конечно.

– А помнишь, как однажды девки нам пургену подсыпали в кашу?

– Еще бы!

В тот нежный сентябрьский вечер девушки-поварихи ради смеха решили подколоть наших парней. Недолго думая, они во время ужина подсыпали им в кашу то ли пургена, то ли какой другой гадости. Доза, видимо, была такая сильная, что кое-кто из парней не успел даже добежать от столовой до утлой старухиной избенки, где они и проживали, обгадив по дороге чуть ли не все заборы в деревне. А у самого сортира выстроилась длинная нетерпеливая очередь. Все исстрадались быстрым, как пулеметная очередь, опорожнением кишечника с обильным выделением жидких каловых масс. Вот смеха-то было!

– Такая же деревня была. На эту чем-то похожа, – сказал Илья, оглянувшись по сторонам.

Возвратились в Закаменск наши друзья никакими. На работе в понедельник о термостойкости и жаропрочности титановых лопаток они думали меньше всего. Но Илья все же смог дозвониться до Татьяны. Извинился, как положено. И даже послал слюнявый воздушный поцелуй.

На следующий день Илья назначил Татьяне свидание, потом – другое, третье… Эти рандеву стали, если можно так сказать, регулярными. Когда-то, в советские времена, в столовых и ресторанах был рыбный день: раз в неделю, в четверг. Был еще день партийный, тоже в четверг, но раз в месяц. Так и у Ильи появился Татьянин день – это когда он встречался с ней. По первости это случалось ежедневно. Затем, понятное дело, – реже.

К тому времени Илья был уже вакантен. Дело в том, что Галина, его супруга, не вылезала из Москвы. А потом и вовсе там осталась, познакомившись то ли с художником, то ли с архитектором, который нарисовал на Арбате ее карандашный портрет. Об этом она сообщила Илье по телеф он у.

В начале учебного года она прикатила в Закаменск, оформила увольнение из музыкалки и развод, забрала их единственную дочь и была такова. Правда, потом она очень сожалела о содеянном. Но это уже другая история, и об этом мы тоже когда-нибудь расскажем.

Илья был готов к такому повороту событий, поэтому не шибко-то и расстроился по поводу расставания с блудливой женой, навесившей ему ветвистые рога. Единственное, о чем он горько сожалел, – это о потере маленькой дочери.

Через пару месяцев после первого знакомства Илья решил пригласить Татьяну в какое-нибудь присутственное место.

– И куда мы пойдем? – спросила девушка. – В кино?

– Может, в «Уралочку» рванем? Посидим, выпьем, закусим, о делах наших скорбных покалякаем.

– Я хочу в «Европейский». Никогда там не была.

Так тогда назывался лучший по закаменским меркам ресторан в городе. В советские времена здесь было кафе «Театральное», названное так по той простой причине, что рядом находился драмтеатр. Его любили посещать студенты, так как кафе – это пока еще не ресторан, но уже и не столовка. Илья также часто сбегал сюда с лекций с какой-нибудь подружкой и угощал ее мороженым крем-брюле в железных вазочках и слабоалкогольным коктейлем «Бальный» в граненом стакане за 95 копеек.

Теперь здесь была соответствующая мелкобуржуазная обстановка, где вместо громогласного ансамбля играли тихий горбоносый скрипач во фраке и очкастая виолончелистка в сопровождении по-бетховенски взъерошенного пианиста.

Ныне это было излюбленное место новоявленных бизнесменов-нуворишей, бритоголовых бандитов в малиновых «пинжаках» и преуспевающих кооператоров-барыг. Цены были соответствующие названию.

А за углом находилась знаменитая «стометровка» – самый роскошный коммерческий магазин и, соответственно, самый дорогой, прозванный так горожанами за свою вытянутую длину.

– Здесь очень мило. Я никогда тут не была, – сказала Татьяна, рассматривая обстановку, когда они с Ильей прошли в интимно сверкающий зал «Европейского».

– Чем будем ужинать в это время суток? – спросил Илья.

– Всем, что закажешь.

– Тогда рекомендую гусиную печенку и анжуйское урожая 1917 года. Мы же в Европе, а не в какой-нибудь жопе, – в рифму, сам того не подозревая, сказал Плейбой. – Устроит?

– Вполне.

На самом же деле ни анжуйского, ни бургундского вина, ни печенки в меню не было. А были самый хреновый на свете азербайджанский коньяк с тремя бочками на этикетке, водка «Русская», обычные котлеты по-киевски с «говниром», состоящим из жареной картошки фри, зеленого горошка с помидорами и зеленью. И салат «Столичный», в который вместо вареной колбасы здесь добавляли крабовые палочки. Из чего сделаны эти палки, всем нам хорошо известно. Но тогда это было что-то вроде закуски из диковинных морепродуктов, о существовании которых в те времена мало кто знал. Ну и так далее.

Но романтического вечера при свечах не получилось: слишком громко базарили базарные торгаши, обсуждая свои дела, при этом абсолютно не обращая внимания на других посетителей. Очевидно, эти дельцы рыночной торговли и воротилы теневой экономики уже посчитали себя полными хозяевами новой, капиталистической, жизни. Позднее таких козлов будут называть «новыми русскими».

Илья и Татьяна сделали по одному глотку коньяка.

– И это называется коньяк? – сморщилась девушка. – Водка и то приятней.

– Фуфло полное, – вторил ей Илья. – Говно.

– Давно хорошего коньяка не пила. И это не коньяк. Для ресторана могли что-нибудь поинтереснее найти, – не унималась Татьяна.

– Действительно, – поддакнул наш герой, чуть ли не сгорая от стыда за то, что пригласил девушку в этот кабацкий трактир.

– Пойдем отсюда. Мне не нравится здесь, не могу смотреть на эти рожи, – предложила девушка, окинув взглядом зал «Европейского».

– Куда?

– Погода хорошая, тепло.

– Вёдро, – согласился Новиков.

– Сядем где-нибудь на лавку в скверике.

– Лавка – это от слова «лав»? По-английски – «любовь»? – догадался Илья.

– Любовь, – поцеловала она его.

Так оно и вышло. Наши влюбленные облюбовали себе место в тихом углу центрального сквера недалеко от статуи медведя, медного символа Закаменска, громадного, с блестящим носом, словно говорящего: «Кто потер медведю нос, тот богатствами прирос».

Они, будто сбежавшие с уроков десятиклассники, целовались после каждого коньячного глотка. Он хоть и был отвратительным на вкус, напоминавшим разбавленный чаем технический спирт, но на улице пился лучше, чем в прокуренном ресторане.