И смерть…
Господи, прости меня…
Я брежу…
Но у меня так исстрадалась душа, я никому не могу рассказать об этом. Он бы понял меня, но ему я не хочу говорить о своем отчаянии, это ускорит конец – перед ним я должна быть веселая, радостная…
Сегодня опять подошел, спросил про настроение, и когда я сказала «скверно» – скорчил нетерпеливую гримасу и так хорошо, хорошо сказал: «Ну зачем, не надо, Аличка!»
Разговор происходил в перерыве урока Владимира Ивановича [Немировича-Данченко], я стала восхищаться Владимиром Ивановичем, говорила о том, как он удивительно интересно читает.
«
Вы
– очень увлекающаяся. Правда?»
«Ну, не очень…
А знаете, кем я последнее время увлекаюсь здесь, в театре? – Леонидовым…»
«Ну, правда? – Смотрите…»
Я рассмеялась – «Нет, от серьезных увлечений я, кажется, [обеспечена]».
Господи, если бы я разлюбила его, как бы он отнесся к этому? Тяжело ему было бы или только так, неприятно… Спрошу его…
Глупая я…
[Пока. – зачеркнуто.] Когда мы говорили, прошел Владимир Иванович мимо… Мне кажется, он знает…
Ах да, Андрюша [М. А. Андреева (Ольчева)] предупредила меня, что Фанни [Ф. К. Татаринова] за мной следит332.
Надоели они мне все!
___
Когда же, наконец, я отделаюсь от своей застенчивости?!
Ведь это – мука!
Третий год в театре, и боюсь пройти по сцене при всех. Ужас.
И потом – манеры, манеры.
Как много надо работать.
Господи, помоги мне стать большой-большой актрисой!
25 [августа 1907 г.]. Суббота
Сегодня был урок Москвина – читали басни. Сидела Ольга Леонардовна [Книппер-Чехова]. До сих пор сохранилось у меня к ней какое-то необыкновенное чувство, не знаю даже, любовь ли это, но что-то удивительно теплое, ласковое [слово вымарано]… Такая милая она, бодрая, сильная, и такая умная, талантливая…
Я хотела бы быть похожей на нее, хотя Вас. ее не любит – и не признает большой актрисой.
Сулер сегодня отозвал меня в сторону, оглядел со всех сторон и сказал, что мне надо стараться быть «пожантильнее», потому что Станиславский находит, что я мало женственна.
Последнее время меня самое это как-то мучает.
Я не изящна…
Неизящная женщина лишена обаяния… А раз нет обаяния – нет настоящей, большой актрисы.
Вечер сегодня свободный, но все-таки пойду в театр.
Вас. – встретили сегодня с Кореневой днем на Петровке – мельком поболтали и разошлись.
Господи, как хочется поговорить с ним, много, как следует, как там, в Петербурге.
Нет, нет, не надо углубляться во все это, надо позабыть об этом –
работа
– вот главное – забыть об остальном.
Лгу сама себе…
Главное – не работа, нет, нет…
Напрасные слова…
Все равно, как ни внушаю себе, ничего не выходит.
11 часов ночи.
В театре никого почти нет. Вас. тоже нет.
Увижу ли его хоть завтра?
Завтра днем большая репетиция
с 12 часов.
Думаю, он зайдет.
Господи, Господи, когда же изменится что-нибудь? «Когда кончится наша нескладная жизнь»333 и начнется другая – хорошая, ясная?.. Когда, когда?..
Мне бы только спросить его скорее: «Все ли осталось так, как было?»
Ведь он скажет правду.
Конечно, мне он никогда не солжет.
Боже мой, Боже мой, откуда эти мысли все? – Всё по-прежнему, ничего не изменилось.
Он такой же, как был раньше.
Иногда мне приходит в голову – переменить тактику, держать себя с ним иначе, не выказывать ему этого своего «обожанья», всей этой силы, неудержимой страстности чувства, – а порой – это кажется избитым вздором, каким-то банальным приемом…
Нет, не могу я скрывать от него… Я люблю всем, что осталось во мне…
26 [августа 1907 г.]. Воскресенье
4 часа дня.
Опять убийственное состояние.
Вас. [зашел сегодня в театр. – зачеркнуто] на репетиции подсел ко мне и Гореву – поболтали немного, потом говорит: «Покажите-ка на свет ваше лицо…» Я повернулась лицом к свету. «Похудели вы ужасно… Нос длинный стал, как у меня…» Потом сидели, говорили, а я чувствовала опять «не то, не то»… Я подурнела, постарела, измучилась, он раскаивается, клянет себя, меня, чувствует себя связанным…
Ужасно…
Господи, Господи, помоги мне жить!..
Я не смогу.
Буду терпеть до весны.
Хоть бы он сказал, наконец, эту «правду»…
Ужасную правду, которую я жду как какого-то избавления…
27 [августа 1907 г.]. Понедельник
Вчера говорили с Вахтангом [Мчеделовым]. «Милая моя Аля, неужели вы думаете – я не вижу, как вы страдаете… вижу все». Советует написать ему письмо… открыть всю свою душу… [Полторы строки вымарано.]
Все рассказать без утайки.
«Прекрасное, красивое, талантливое существо полюбило такого же человека – прекрасного, талантливого…»
Господи, в том-то и дело, что я – не прекрасна, и не талантлива, и некрасива… Какое сравненье!
Вечер.
В сумерки завалилась на диван, закрыла глаза и унеслась мыслями в прошлое… Сколько я страдала в Петербурге – а теперь все, что там было, даже слезы мои, представляется мне блаженством и радостью. Тогда были надежды, ожиданье было, «будущее»… а теперь… темь какая-то… Пусто, пусто… Воспоминанья остались…
Забилась вся в маленький комочек…
Одинокая… тихая, как пришибленная.
Лихорадочно забилась мысль, душа затрепетала беспокойно…
Отчетливо издалека зазвучали знакомые слова…
Ярко звенели фразы – «взять бы вас с собой, увезти подальше, за границу, пожить где-то на берегу озера…»
Сказал ли бы он теперь то же?..
Чувствовала его ласки и вздрагивала вся, и душа стонала от отчаянья [и блаженства. – вымарано].
Еще… дальше…
«Аличка, вы отдались бы мне без страха?..»
[Восемь строк вымарано.]
Неужели это прошло невозвратно?
Не повторится?
Я с ума сойду…
6 часов вечера.
Сегодня чувствую себя бодрее.
Несколько комплиментов – довольно, чтобы привести меня в мало-мальски хорошее состоянье.
Вас. видала [сегодня. – вымарано] мельком, он «чувствует себя отвратительно, болит нос, еще где-то»…
Бедный…
Ходила по Петровке и Столешникову, [но. – вымарано] не встретила…
А так хотелось увидать его, хоть издали.
Теперь в театре нам очень трудно говорить: то его отзывают, то он сам отскакивает от меня бомбой – когда подходит какая-нибудь Тихомирова334 или кто-нибудь в этом роде, потому что сплетен, разговоров – не оберешься.
Николай Григорьевич [Александров] сегодня уже несколько раз, конечно в шутку, намекал на Качалова, да и не он один, многие.
Эх, все равно…
Не это важно…
Только бы любил, только бы любил, мой родной, мой милый…
29 [августа 1907 г.]. Четверг
(28 августа вечером. Прием – с Владимиром Ивановичем [Немировичем-Данченко].)
Вчера, наконец, первый раз за все время в Москве, почувствовала в нем какую-то прежнюю теплоту, что-то бесконечно хорошее, ласковое…
Сидели вечером с Братушкой [С. С. Кировым], смотрели репетицию. Вас. вошел. Сначала не заметил нас, потом увидал, подсел, и так хорошо сидели втроем, так просто-просто болтали.
Я чувствовала себя прежней Алей, чувствовала себя хорошенькой и интересной, нервно болтала, смеялась, а он смотрел так ласково, с тем прежним любованьем, о котором он говорил как-то в Петербурге.
