Да… так что такое сегодня было… Ага, вот значит: пришла утром в театр на «Драму жизни»… Чувствовала себя весело, легко… Хожу по коридору с Вахтангом [Мчеделовым], вдруг идет Василий Иванович [под руку с Кореневой. – вымарано], – оба болтают и смеются… [Коренева. – вымарано] чего-то покраснела, видно было, что ей это очень приятно… Подошли – поздоровались… Душа сжалась болью… Мрак разлился вокруг… И сейчас – тяжело, тяжело так…
2 [февраля 1907 г.]. Пятница
После «Бранда».
Сегодня хорошо… Утром Василий Иванович сказал: [Здравствуйте. – вымарано] «моя любовь», – правда, хотя при Сулере, но так тепло и искренно. Сулер опять говорил, что очень любит меня и верит в меня, потом Халютина вдруг говорит, что очень «понимает» меня, и «мне (не Андрюше [М. А. Андреевой (Ольчевой)]) передала бы с удовольствием все свои роли», что из всего театра единственно кем бы она хотела быть – это мною. Все это хорошо подействовало на настроение. А тут еще как раз и день – совсем весенний – яркий, солнечный, теплый… На душе стало весело, легко, беззаботно…
Потом пришел Василий Иванович в зрительный зал (когда уже начали репетировать), подсел по обыкновению ко мне; спросил, куда я уезжаю летом, – я сказала, что в Сочи или в Швейцарию, – осведомился с кем – удивился, что одна: «Скучно будет…»
Болтали довольно долго, потом Николай Григорьевич [Александров] отозвал его зачем-то в контору.
На «Бранде» был милый-милый… Мы что-то заспорили с Братушкой [С. С. Кировым] – останавлив[ал] нас: «Не ссорьтесь, дети…» Так добродушно как-то… В перерыв ездили с Сойфером252– в Петровский парк… Проехались очень удачно, только замерзли что-то, я до сих пор не могу отойти.
3 [февраля 1907 г.]. Суббота
Опять страшная тяжесть на душе.
Плохо играли сегодня в «Драме жизни», Василий Иванович был совсем равнодушный. В театре всё кругом – мрачно, невесело. На душе – мучительно тоскливо. Весь вечер почти проревела…
Боже мой, Боже мой, ведь бывают же такие незадачные люди, именно вот – незадачные.
Ведь вот, с внешней стороны все как будто хорошо – меня считают исключительно талантливой, любят, хорошо относятся, дома – ради меня, моих удобств терпят всякие неприятности, нескладицу, все заботы только и направлены к тому, чтобы мне было хорошо и уютно, дальше – Василий Иванович относится ко мне исключительно, сам Владимир Иванович [Немирович-Данченко] обратил на меня свое внимание, так хорошо относятся все окружающие, так тепло должно было бы быть все вокруг меня, а в моей душе – мрак, тяжелый, беспросветный.
Вася, Вася!
Нехорошо… нехорошо…
После «Бранда».
Сегодня утром видала Василия Ивановича мельком издали. На «Бранде» он был такой равнодушный, что опять заныла душа и опять представилась невозможность его любви.
Слипаются глаза. Не могу.
6 [февраля 1907 г.]. Вторник
После «Дна».
Сегодня была генеральная «Драмы жизни». Сошла сравнительно хорошо, я ожидала гораздо хуже253, на свежих людей – не театральных – произвела сильное впечатление, так что можно надеяться на благополучный исход. Очень рада, что больше не будет этих томительных репетиций, прямо как гора с плеч свалилась. Наш выход – многие очень хвалят254, между прочим, Василий Васильевич [Лужский].
С Василием Ивановичем говорить почти не пришлось, так только мельком…
Завтра, вероятно, увидимся… Как я тоскую по нему… Боже мой, Боже мой!!
После «Бранда».
Ужасный день сегодня! С 1 часу до 6 ½ были «замечанья». Василия Ивановича не было, скучно было невыносимо. Едва успела забежать домой – пообедать – опять в театр. Усталая шла ужасно. После «фьорда», только начала раздеваться, приходит Василий Васильевич [Лужский]. «Алиса Георгиевна!» Выхожу. «Что, Василий Васильевич?» – «У вас что, с горлом что-нибудь?» – тон злой и раздраженный… – «Нет, Василий Васильевич…» – «Я ни одной реплики вашей не слышал. Конечно, вы бережете горло, завтра первый спектакль…»255
«Бог с Вами, Василий Васильевич, ни разу не поберегла своего голоса…»
«Да, вот там, где из вас все жилы вытягивают, там вы рады стараться, а тут…» И ушел…
Сердце вдруг сжалось больно-больно… Что-то подкатило к горлу; сначала только слезы потекли, а потом вдруг, точно электрический ток прошел по всему телу, затрепетал каждый отдельный нервик, все существо как-то разом содрогнулось и задрожало. Около часу я билась и кричала, кричала до сипоты.
Перед 7‐й картиной Василий Васильевич все [шутил. – зачеркнуто], дурачился, все старался обратить в шутку, но я отвертывалась и, кажется, ясно дала ему понять, что надо смотреть на это серьезно.
Василия Ивановича видала мельком, он опять был холодный, равнодушный… Сейчас вот по дороге шла и думала – «Нет, он не любит меня и никогда не может полюбить…»
Никогда!
Ну что же… Эх… все равно…
Надо жить!
Утро…
Разве уж так необходимо жить?
Зачем?
Впрочем, все равно…
Уехать очень хочется…
В монастырь.
Боже мой, как душа истомилась…
Сил нет, сил нет…
Сегодня у меня такой ужасный вид, что не хочется идти в театр. Глаза красные, лицо помятое…
Да, значит, с любовью надо порешить… Бросить все….
Я не могу разлюбить его, не могу, не могу!
Вчера купила очень хорошую его карточку. Она стоит на столе. Глаза смотрят на меня так пытливо…
Мысли путаются… Болит голова. Сегодня вечером «Драма жизни»…
После «Драмы жизни».
До спектакля чувствовала себя ужасно: места найти не могла – ходила по улицам до одуренья. Пришла в театр совсем больная – тупая и разбитая… Но там заразилась каким-то общим возбуждением, и через несколько минут исчезла уже и вялость, и тяжесть спала, все отодвинулось на задний план, и душу охватило одно общее со всеми большое волнение, волнение за спектакль.
Даже свой личный страх пропал, и перед выходом сердце билось [даже. – зачеркнуто] не так сильно, как на репетициях.
Перед II актом пришел на сцену Василий Иванович. Поздоровался так хорошо, долго [держал. – зачеркнуто] не выпускал руки: спрашивал, волнуюсь ли я, рассказал кое-что о публике. Потом мельком видала его в следующих антрактах. Он был такой возбужденный, интересный…
Ну, теперь о спектакле: принимали сравнительно очень хорошо – я, по правде сказать, не ожидала, правда, были и свистки после III акта256, но это – вздор, конечно. Вот что скажут газеты257, а публика хотя и недоумевает, но заинтересована – это очевидно.
Возвращались домой с Кореневой и Андрюшей [М. А. Андреевой (Ольчевой)]. Чувствовали себя страшно одинокими. Действительно, вот так живешь жизнью театра, радуешься его радостям и плачешь над его несчастьями, и вот, когда праздник в театре, все уходят куда-то в «Метрополь», а мы, вместе работавшие, вместе со всеми страшно волновавшиеся, – остаемся за штатом.
Обидно, горько!!
9 [февраля 1907 г.]. Пятница
После «Бранда».
